Долго стоял на месте обоз, долго косили мужики без роздыха, без истомы, только иногда тонко взвизгивало точило. Но тут внезапно разнеслось грозное: «Паня-яй, паня-яй!» — и все, побросавши косы где стояли, бросились к подводам, потому что казаки охраны уже бранились на чём свет стоит. Женки и девчата, каждая с охапкою сена, догоняли их и кидали его прямо в возы: «Берите, казаки, кормите животину — сено ж как мята!»

Чья-то тороватая рука чуть не полкопны зашвырнула на Настин воз, так что она едва выбарахталась наружу и ещё долго над этим по дороге посмеивалась.

— Скоро Иван-Купала, — вздохнула потом и потупилась.

— А который сегодня-то день? — окрикнула вдруг соседа, уже никак его не величая.

— Кто ж его ведает, — отозвался тот, — в эдакой кутерьме не только что дни, а и имя родное посеешь! Как окончим поход — тут и сообразим.

Настя стала вспоминать последнюю Купальскую ночь у себя на селе. До чего ж любо — и зори полыхают, и огни горят, и очи дивочи — как те зори с огнями. Бегут Настя с Теклею в паре, прыгают через костёр — дружно мониста побрякивают. А песни — даже лес отдается эхом! Позабывшись, Настенка начала напевать вслух:

Ой, на дорози спорит порис —

Чому же ты, Левку, бильший не рис?

— Ой, не рис, не рис и не буду —

Кохаю Настю, не забуду…

— Чудно: где-то девчата заспевали? — подзадоривая её, прикинулся обманутым шедший рядом с подводой Степан, но Настя не откликнулась на шутку.

…На третий день ещё с полудня дали долгий роздых скоту. Возчики кучками расположились в тени подвод, засмолили трубки, стали болтать и смеяться, вспоминая дорожную косовицу. Степан пригорюнился — он бы тоже не прочь ударить косою, ан чем её взять?

— Вон и наши хлопцы, — вглядевшись под горизонт от досады, вдруг заметил он Насте.

И действительно: через какое-то время подъехал Левко с Микитою, который всполошенно пересказывал что-то:

— …да ей-же-ей, видел в упор, только он как заметил — вмиг отворотился и растворился в толкучке середи полка Крысы.

— Неужто-таки реестровый?

— Да как вот тебя сейчас вижу! Не то зачем ему и прятаться-то? Заховал, гадюка, от людей панские гроши — правду говорили. А теперь опять в войско втёрся. Ну и змеюка он, прихвостень ляшский!

Настя переспросила, что это его так задело.

— Видел он как будто, — ответствовал Левко, — нашего бывшего куренного атамана Даниленка, который после повстаиия скрал все те деньги, что люди в замке захватили, да и пропал с ними вместе.

— Занятно! А недурно бы изловить его, злодияку!

Все трое ненадолго замолкли — было слышно лишь, как в придорожном бурьяне безостановочно стрекочут кузнечики.

— Давай-ка сходим, Микита, к полковнику! А вы почивайте, люди добрые, да поберегите себя, потому что час уже близок — всё чаще и чаще попадаются конные ляхи. Поутру донцы налетели врасплох на загон коронной конницы, да и распотрошили в пух.

…Не сразу казакам удалось отыскать шатёр Богуна, который отличался от прочих лишь тем, что стоял на пригорке посередине других. Полковник стоял подле него, одетый как обычный казак, разве только сабля поблескивала дорогою отделкой да краснели сафьяновые сапожки с серебряными подковами и длинными шпорами на шляхетский пошиб. На его загорелом продолговатом лице заметно выделялись иссиня-чёрные, висевшие книзу густые усы. Безо всякого колебания раздавались наказы сотенным атаманам, вслед за чем их сотни гурьбою выезжали в ночную мглу. Остальные казаки располагались на отдых; только последние удальцы, не найдя угомону, упражнялись в рубке саблей подкинутой влёт кошмы.

— Да знаю я, — спорил с ними курчавый казак из москалей, — что вы мастаки бить десницей; а вот ты попытай-ка, что с левой выйдет!

Но и от удара мощною шуйцей кошма разлетелась надвое. Под общий хохот хозяин её, виновато ухмыляясь, почесывал затылок.

Левко с Микитою подошли прямо к Богуну, который наблюдал за правильностию исполнения приказов.

— Пане полковнику, — обратился к нему Микита, — я казак вашего полку, Полторак Микита, имею важную справу.

— Говори.

— Нынешним вечером близ расположения Белоцерковского полка я натолкнулся на бывшего атамана реестровых казаков Петра Даниленка, про которого ходит неложная молва, что он, перевозя панскую казну, прихватил деньги себе.

— Знаю. Говорил уже мне седой казак по прозвищу Спека, — при звуке этого близко знакомого имени парубки молча переглянулись. — Но есаулы, перебрав белоцерковцев, не нашли такого по имени. Может, переменил он его или ещё как-то сховался. Будем искать — отдыхайте с миром. Трубач, отбой! Да разослать вестовых, чтобы все точно спать легли…

Левко и Микита отошли от шатра и решили отправиться на поиски земляка Спеки. Кое-где виднелись лишь огоньки люлек да теплились незагашенные костры, а по краю табора ездили по двое конные дозоры. Где-то послышалась, отличная от общей, московская речь — там, должно быть, расположились донцы. Разговор их делался всё громче и громче:

— Нельзя, бабуля, здесь войско стоит!

— Да я знаю, что войско, — а все ж своему Миколе пирожочков принесла, тут наше село совсем рядом.

— Не годится, старая, рядом чи не рядом: теперь все Николы равны, так что можешь и нам оставить.

— А вы-то кто будете?

— Да мы, бабка, с Дону пришли.

— Ну и наши тоже ведь с дому, — подтвердила тугая на ухо старушка. — Все-все из дому поутекали.

Донской дозор и просительница, не сумев столковаться, ненадолго примолкли.

— Ин ладно, хлопцы, — опять принялась за своё бабуся, — нате уж вам пирожки, а там передайте Миколе нашему или сами съешьте на доброе здравьице — это как знаете. Бери, сынку, вместе с платком бери, да бей крепче иноверца. У вас-то небось нету таких супостатов…

— Помогай Бог, старая, нашими молитвами и Николиными. Мы уж им подсыпем на славу — было б куда укласть. Да и у нас в дому вражин своих в достатке, только каждому свой час и срок!

Разговор угас. Стерегут табор и конные, и пешие, не дремлют. Издалека послышалась песня «Эй, душа, добрый конь…»

Потом оттуда стал приближаться верховой и вдруг разом остановился. А чуть позже пронеслось решительное: «Первая сотня, по ко-оням!» И через пару мгновений непроглядная темеиь поглотила тяжкий топот сотен копыт — это побратимы-донцы понеслись, разбуженные тревогой. Неспокойна июньская ночь!

Левко да Микита проминули уже стоянку своих, где стреноженные копи шумно жевали сено и влажно блестящими в багровых сполохах глазами чутко высматривали хозяев, фыркая и бия ногами о землю. На поднебесном раздолье, накрывшись кто свиткою, а кто чистым воздухом, разметались пешие казаки и загоны крестьян. Только в одном месте ещё не почивают, и горсточка людей, встревоженная или растормошенная, прислушивается к чьей-то речи. Посреди народа высится боком к огню сивоусый старик в чёрной чумарке, ещё куда как крепкий для своих немалых лет; он стоит, опираясь на саблю, как на костыль. Что-то знакомое почуялось в могучей стати, нечто сурово-непреклонное в обличье и широких плечах, хотя и согбенных житейскими невзгодами. Пламя бросило отсвет в лицо, и на виске ясно обозначился длинный шрам.

— Да вот он, дед Спека-то! — вскричал Левко. — Гляди, Микита, а с ним и ещё наши!

Старик разом обернулся на голос и тотчас попал в объятия молодых казаков.

— Левко! Микита! вот так свидание! — гудел он. — Ты посмотри, Алексейка, то наши беглецы, что когда-то дважды пану петуха красного подпустили!

Он пустился тискать их, на что и они, кряхтя, старались отплатить тою ж монетой.

— Ну, подросли хлопцы, нечего молвить, — довольно заключил, отдышавшись немного, бывший их сельский атаман.

Сын его Алексей и земляки-парубки даже пустились с ними целоваться. А старому всё мало:

— Ого-го! — кричит. — Да в эдаком разе, хоть полковник и заказал накрепко, всё одно выпить надобно! Матери его чтоб клюку на руку!