— Покрепче, потуже вяжите его, голубчика, да за плечи, а не за пояс — там-то как раз не нужно. Ось так! А теперь вот! — приговаривала она. — Да где же мазница?

Схвативши палку, она тряпкою обмазала грешное тело дегтем и подпалила, так что тот зверем заверещал на весь двор.

— Ничего, ничего, родимый. Поджаришься — вкусней будешь!

Некоторых же просто, не теряя время на выдумки, били до смерти чем ни попадя, — во всей округе кипела людская ненависть и праздновала пир мести…»

Впрочем, точнее сказал об этом тот же историк прошлого века Николай Костомаров; отец его был великороссом, а мать украинкой — так что зрение получалось в этом отношении вполне объёмным. «Южнорусс, — заметил он проницательно, — не мстителен, но злопамятен ради осторожности».

…Страшная сеча у Берестечка оказалась необыкновенно длинна: начавшись со среды Петровок — Петровского летнего поста — 18 червня (июня) по старому юлианскому календарю, она продлилась целых двенадцать дней и окончилась в самое разговенье июня 29-го. Разные историки на несхожие лады оценивают численное соотношение сил, в среднем называя количество польского войска в полторы сотни тысяч, а казаков и их долголетних союзников-предателей крымских татар в полторы или две. Так что налицо было примерное равенство, и вновь не число решало судьбу сражения.

Но здесь вместо прежних письменных свидетельств очевидцев лучше всего взглянуть на события в их поворотный час оком художественной словесности, которая, уважая каждую подлинную подробность, всё-таки способна дать наиболее многомерное изображение.

Вот как рассказал бы о Берестечке писатель доброй старой исторической школы:

ПОД ПЛЯШЕВОЮ.

Гей-гей! насколько видно глазу, раскинулись табором вереницы нагруженных возов, но в них ещё вливаются всё новые и новые. Ревут и рыкают волы, хищно ржут кони, покушаясь ринуться в битву, гукают и бранятся возницы. Мужчины седые и средовеки собираются кучками на подводах и под телегами, гомонят, звучно перекликаясь, и курят трубки. А кое-кто, не тратя даром времени, крепко заснул.

…Вот, раскинув ноги в лаптях, почивает кряжистый человечина с одной левой рукою; не мешают ему ни докучливые мухи, ни нестихающий людской говор. Кто-то, шедши мимо, зацепился за него и смачно выругался: «А ну, подбери уды!» — он и не моргнул. Рядом молодой погонщик, совсем безусый, одетый по-казачьи, в высокой шапке, накрывающей волосы, которые упорно пытаются из-под неё высунуться наружу. Брови тоненькие и длинные, словно девичьи; длинные пушистые ресницы окаймляют тёмно-серые озерки очей. А подымется — стан гнётся легко, как лоза. Он не встревает в чужие разговоры, но ежели кто в него назойливо вперивается — смущенно отводит взгляд; зато подолгу дивится на небо, иссиня-голубое и манящее своей бездонностью, так что заходится сердце, а по воздушному полю резвятся тучки, клокастые и проворные…

Покой нарушил внезапный лязг оружия: вблизи табора, встречаемые с великим почётом казаками, проехали двое полковников. Погонщики, даже те, которые спали, вскочили посмотреть на них; кое-кому оказался слышен и разговор.

— Многовато мы под Зборовом потеряли времени, поджидая того хана, — королевское войско уже преминуло болотистые места. Вот где было б ударить! — сказал один.

— Это дело Хмеля, — уклончиво ответил другой.

— Хмель Хмелем, а войско и дела-то наши!

Кряжистый человечина, спавший под возом, тотчас подхватился и удивлённо уставился на тех, кто глядел вслед проехавшим.

— Настя! Настя! — кликнул он того молодого погонщика. — Чего ж ты меня не разбудила, когда они тут ехали?

— Кто? те полковники или другой кто?

— Горюшко ты моё! да ещё ж и полковники! — закручинился мужик. — Про что хоть они гуторили?

— Да не кричи! Хорошо сделала, что не разбудила, — отозвался с соседней подводы возница. — А то, глядя на твои грязные онучи, ещё бы полковничьи кони понесли. Вымыл бы их хоть вон в луже!

— Добре, добре! А ось, сдаётся, и дружок твой поспешает, Настёнка…

Та глянула и вспыхнула вся, как заря. Выкроив немного времени, заскочил в обоз из полка повидать её Левко.

— Настя, — сказал, — скоро поход будет.

Она, растревоженная подслушанной беседой полковников, начала ему пересказывать их слова. Левко в шутку обозвал её за это полковничихой, но мира на душе от тех вестей не было: он и сам ведал, что излиха долго ожидали крымского хана, а казаки злились, что татары не поспешают, да к тому же отдельные загоны их по дороге набегом грабили соседние села. Но Левко смолчал; а Настя, угадав его настроение, поспешила отвлечь от худых дум.

— Погоди, ты такого ещё не видал! Возьми-ка! — она подала парубку лозину. — Держи стоймя!

Левко повиновался, а Настя, стянув с воза саблю, вдруг рубанула ею сплеча. Лозина на мгновение зависла в воздухе и, перебитая пополам, упала наземь.

— Вот так-так! — выдохнул Левко. — Да ты, что ли, надумала в казаки подаваться, чи шо?!

— Ну! Не блеять же овцой, когда волк резать придёт.

Левко пристально осмотрел ополовиненную лозу, тронул кончиком пальца лезвие сабли и довольно присвистнул. Тут на них наконец набрёл Левков побратим Микита; ему тоже предъявили скошенный чисто прут, но он, подначивая дивчину, выказал недоверие:

— Э, Настёна, это ж ты его о грядку на телеге переломала. Признайся!

За неё вступился невосприимчивый к шуткам сосед:

— Да це не диво. Она уже сколько дней эти штуки выкидывает.

— Бог дай здоровья! — похвалил довольный Микита уже взаправду.

— Собирайся тогда в поход, Настя. Чтобы и воз, и кони — всё было добром: идти будем ходко. А покуда сама отдохни, — сказал опять озаботившийся Левко.

«Пить пидем, пить пидем», — закуковала где-то перепёлка.

— Вот, гляди-ка, ещё веселье накликает, — улыбнулся Левко.

— Точно приглашает, — отозвался Микита. — Говорят, недалеко Ярема Вишневецкий околачивается, выкормыш гадючий. Вот отловим — и будет потеха. Пойдём, что ли.

— Бывай здорова, Настена. В пути ещё свидимся…

Казаки пошли прочь, а Настя всё слушала, дивясь, перепелиную песню; потом, оглядев ещё раз поле, возвратилась к ближнему своему спутнику, обронив в недоумении:

— И когда это люди здешние всё поспевают — и в поле управиться, и с домом, и с острой саблей?

— А куда же деваться, — спокойно ответил сосед, — когда захочешь на волю выбраться? Волюшка-воля, только незадарма тебя добывать! Вишь, десницу-то отсекли напрочь под Пи-лявой, а то разве б ходил я в извозчиках — а и всё же не на печке сиднем сидеть…

«Пить пидем! Пить пидем!» — весело кликала перепёлка. Настя принялась за поверку своего воза: покрутила колеса, посмотрела, крепок ли шкворень, исправны ли оси, подмазала их, и тут услыхала, как на третьей от них подводе, смеясь, рассказывали про что-то, как будто бы до неё касавшееся. Она, не оставляя дела, прислушалась. Гулкий как ерихонская труба голос смачно выводил:

— Сама-то жёнка была и ладная, и удалая, и ухватистая, а вот мужичок-то любил «того»… И как-то раз, ворочаясь в подпитии с праздника, понесла его нелёгкая через мосточек, а тот был дуже узенький, чуть разве пошире кладки. Казак оплошал — да и в воду бултых! а речка-то хоть и неглубока, зато уж илиста. Ну, обыкновенно, как все наши речушки сельские — только ракам плодиться. И покуда он из неё выкарабкивался, то сделался прямо на чорта похож — домой прибрел красавец хоть куда. Жинка как поглядела, аж испугалась, а потом, не разобрав дела, как накинется: «Где ж это тебя бесы таскали?!» — «Да с мосточка в воду упал, чуть не потонул». — «А лучите б уж потонул, — в сердцах вылаялась она. — И откуда ты на мою голову взялся!» — «Точно, Парасю! Уже и тонул, да вспомнил, что с тобою не попрощался — вот и пришел…» — Ажио и жинка расхохоталась!

Мужики тоже издали дружный гогот — метко пущенное словцо всё покрывает, даже обиду.

— А наша-то красавица писаная, — кивнул балагур в Настину сторону, — так ей-Богу, дай только волю, и скалкою б воевала!