Сэй Сёнагон читает письмо от императрицы.
За шёлковой ширмой щебечет птица,
Ветка жасмина в окно стучится,
Бумажные створки дрожат от ветра.
Императрица пишет: «Моя сестрица,
Почему вы покинули меня в нынешней моей доле
Когда я приговорена скитаться
По чужим домам бесприютно и безутешно?
Вы были мне советчицей и подругой,
А теперь сломались бамбуковые подпорки,
Истрепался несущий прохладу веер.
Целый год нет от вас ни письма, ни записки,
Ах, ответьте хотя бы сейчас, ваше слово
будет точно холодный ручей в жаркий полдень».
Сэй Сёнагон отворачивает лицо.
Комкает белейшую бумагу митиноку-гами,
Бросает её в пылающую жаровню.
Растирает тушь в тушечнице, берёт колонковую кисточку, на миг
застывает, изящно выводит:
«Когда сегодня холодным росистым утром
я наблюдала, как опадают в траву цветы жасмина,
мне подумалось, хотя почему, не знаю:
тот, кто записывает, — тот же предатель,
или хуже, вор, шпион и убийца,
сенсей Юрий Буйда отметил это в высшей степени верно,
ибо мы подсматриваем, подслушиваем, а после
всё заносим на рисовую бумагу,
и потом чужие люди это читают.
По сравнению с этим любое другое
преступление кажется незначительным». Солнце
пляшет в листве, в деревянной кадке
ходит ходуном ярко-синее небо,
Сэй Сёнагон записывает: «Сегодня
я наблюдала, как, уносимые ветром,
всё же в полёте стараются не разлучиться
две бабочки-крапивницы».
