Да, видно, что ребята решительные, азартные и лихие. Такие и штакетиной сзади переедут от избытка чувств. Или финку меж ребер сунут – хотя нет, для этого слабоваты. Все же пролетариат, ему по святым пролетарским традициям только морду положено чистить, а не вспарывать внутренности. Для ножевых забав существует иная порода городской нечисти, та, что с заточками в сапоге и фомками за поясом.

– Ты, дядя, с Дунькой не ходи по разным театрам-ресторанам. – Голос у «Ромео» был звонкий, натренированный на профсоюзных собраниях. – Сия дамочка не про вашу честь будет.

– Это Авдотья Михайловна? – попросил уточнить я, крутя на пальце прицепленную цепочкой к кольцу мою любимую зажигалку «Зиппо». Хорошая вещь, качественная, немецкая. Привык держать ее в руке – она мой как бы талисман. Хотя сам не курю, но иногда приходится дать прикурить, притом и в прямом, и в переносном смысле слова – ложится она в руку, как хорошая свинчатка.

– Сам знаешь, дядя, – выпятил губу «Ромео».

Дядей, хотя мы были примерно одинакового возраста, он меня называл из уважения к моему облачению – ботиночкам со скрипом, дорогому пальто из коверкота, меховой шапке из бобра, прикрывавшей лысую голову. Да, именно лысую. Перед командировкой мне пришлось, оглашая цирюльню горестным плачем и стенаниями, остричься под ноль ради оперативной необходимости.

Не заглядывайся, значит, на Дуньку. Вот стоило один раз с дамой прогуляться до Большого театра, тоже сугубо по оперативной надобности, и тут же нарисовался «Ромео», он же Сеня Богораз, влюбленный в нее по уши и ревнивый, как другой шекспировский персонаж – Отелло, которое, помнится, рассвирепело. Точнее, нарисовался он давно, но сейчас, подустав от долгой осады высокого терема, где живет не обращающая на него никакого внимания отрада, бросился в бой. Правда, не на того, на кого стоило, а на того, кто случайно на глаза попался.

Я не выдержал и широко улыбнулся, издав едкий смешок. Да, правильно Ленин писал: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». И диверсанту-разведчику-террористу в Советской России приходится ошиваться больше не по светским раутам, за бокалом французского шампанского вступая с противником в искрометные диалоги и ведя психологическую и интеллектуальную войну, напоминающую покер. А все больше выходит шататься по неспокойным городским районам и там плести свою сеть.

– Ну, ты напросился, дядя, – прошипел «Ромео».

Оценив мой смешок как сугубо издевательский, он ринулся в битву. Точнее, как любой уважающий себя военачальник картинно махнул рукой, посылая верные полки в бой.

И пехота пошла в наступление.

Тактическими изысками, типа, один заходит сзади и, как дикая кошка, бросается на шею, пережимая загибом руки сонную артерию, а другой в это время выбивает из противника пыль кулаками и ногами, эти двое не заморачивались. Шли, как учили, стенка на стенку, в ряд, чем напоминали легионеров римской когорты. Один уже тянул ко мне руку. А другой раззуживал плечо, чтобы со всего размаху залудить в ухо.

Халтурили ребята. Решили, что видят в моей лице расфуфыренного павлина, не пробовавшего всей крепости пролетарского кулака. Хотя я и был мужчиной видным и крупным, но они воспринимали это как рыхлость и неуклюжесть. Настоящие бойцы улиц должны быть жилистые и подвижные. Или хотя бы такие вот коренасто-широкоплечие, как мои оппоненты.

Эх, ребята пока еще молоды. И их в жизни ждет еще много разочарований, если, конечно, доживут до седин. Сегодня этим их разочарованием стал я.

Так они удобно стояли, что грех было не воспользоваться случаем. Я резко рванулся вперед. И без всяких изысков просто схватил дураков за дурные головы и ударил друг о друга. Они пижонили, поэтому шапок на них не было. И звук столкнувшихся толоконных лбов был знатный. Так шары бьются на бильярдном столе после сильного и ловкого удара кием.

Один гопник сразу рухнул в снег, поскуливая и держась за голову. Второй еще стоял, неуверенно покачиваясь. Что же ты не падаешь, когда так убедительно просят? Ничего, подсечка тебе поможет всем телом встретиться с планетной твердью. Завалил я его и ногой по ребрам добавил. Не так сильно. Ничего не ломал, чтобы человек на работу мог ходить и поднимать советскую промышленность. Но болезненно, чтобы он задумался, стоит ли потакать дурной привычке чесать кулаки о незнакомых людей.

Оставался «Ромео». Как любой командир, оставшийся без войска, он был жалок и потерян.

– Слышь, герой-любовник, – взял я его за грудки так, что ноги почти оторвались от земли. – Мне плевать на все эти сердечные дела. Соблазнишь Авдотью Михайловну – она твоя. У меня к ней ничего нет. Чего не понятно?

– Ты… Она с тобой… – «Ромео» был в самых расстроенных чувствах, от избытка которых по его щеке поползла далеко не скупая мужская слеза.

– Не со мной. Не бойся… А ко мне больше не подходи. Зашибу ненароком. А натравишь толпу – я выживу. А потом твой профсоюз осиротеет. Все доходчиво описал?

– Ты… Ты…

Тут он вообще затрясся, как заяц. И слез стало больше.

Я отпустил дурака. А тот присел на корточки и как-то по-волчьи взвыл.

Тут один из гопников приподнялся, тряся головой и глядя недоуменно окрест себя. Встал, покачиваясь. И с уважением произнес:

– А чего, нормальный мужик! Сеня, а чего ты к нему имеешь?

– Он… – просипел «Ромео».

– Ходи спокойно, дядя, – держась за лоб, продолжил мысль гопник. – На километр вокруг Верблюжьей Плешки никто к тебе не подойдет. А за «метростроевских» не скажу. Там не мы масть держим.

– Вот спасибо, – улыбнулся я. – Ну, бывайте. Не держите зла.

Ну что же, с французской разведкой мне пока что доверительные отношения наладить не удалось. А вот с гопарями – пожалуйста. Полное взаимопонимание. Одна легкая потасовка – и я тут теперь свой, «верблюжатник». И неважно, что еще пять минут назад был чужим приблудным командировочным франтом. Нет ничего чужого, что не может однажды стать твоим – такова заповедь ушлого вора, а также профессионального кадровика.

Ладно, развлеклись, пора и честь знать. Я, собственно, по делу шел. Проведать мой коллектив, который возглавил по приезде в Москву. А коллектив как раз собрался сейчас в домике, до которого пройти оставалось полсотни метров. Считаные мгновения, если бы гопари под ногами не путались. А весь сыр-бор возник из-за Авдотьи, будь она неладна!

Витиевато исполненная на дощечке вывеска гласила, что в двухэтажном дощатом строении находится «Контора артели «Революционный ткач». Звучит как-то по-масонски – почти что «Вольный каменщик».

Я толкнул дверь и поднялся по лестнице. Освещение было тусклое, электрическое. Сверху с граммофонным скрипом слышалась разудалая песня, можно даже с трудом было различить слова:

Я поднялся на второй этаж, толкнул дверь и очутился в служебном помещении конторы, куда путь был открыт только особо доверенному персоналу. И откуда сейчас доносился романс.

В советских учреждениях по большей части царят аскеза и рационализм – тесные помещения, невзрачная канцелярская мебель, всю другую или растащили, или спрятали с глаз долой, лишь бы контролирующие органы не заподозрили в злоупотреблениях и буржуазных наклонностях. Артель же по большому счету – это частная лавочка. И конторские интерьеры там зависят только от предпочтений руководства и финансовых возможностей. Предпочтения местных хозяев были очевидными. Контора больше походила на богемный притон. И это помещение иначе как будуаром назвать язык не поворачивался, хотя по всем документам оно и значилось как зал для заседаний.

Мебеля тяжелые, резные, старорежимные. Желтый матерчатый абажур с бахромой. Древний граммофон с громадной медной трубой. На длинном столе с ножками-тумбами вызывающе богатое для нынешних голодных времен угощение – бутерброды с рыбой и ветчиной, соленья, сало и даже бутылка коньяка – и где они ее только взяли! Густой дым сигарет – топор бы завис в нем. Только опиума для полноты картины не хватает. Такая сценка из серебряного века.