— Наверно, нет, Воробьева. — Так будет лучше... Слезы...

Женщины вечно плачут. Зато я привяжу ей язычок.

41

— Тогда я пожалуюсь на вашего сына. Я напишу...

— А я выгоню тебя из кабинета. Пи-са-тель-ни-ца!

Волна слепой ярости, бешеной и неукротимой, вырвалась из глубин подсознания, хлынула в сердце, затопила душу и разум. Маленькое девичье тело сжалось в упругий комок.

— Ты фашист! Хуже фашиста! Твой сын вор! Насильник!

Директор вскочил с кресла. Взмахнул рукой и нечаянно, он сам не заметил как, задел локтем гипсовый бюст вождя.

Бюст покачнулся, какую-то долю секунды задержался на под ставке, словно раздумывая: падать ли ему с такой высоты, или вернуться на место. Но то ли он был оскорблен непочти тельным толчком директорской руки, или, скорее всего, злую шутку выкинул строптивый закон земного притяжения, как известно, не признающий никаких авторитетов, — гипсовая копия вождя гневно грохнулась на пол. Нос, уткнувшись в деревянный пол, рассыпался на мелкие куски. Левый ус, из вестный всему миру, отлетел в сторону. И хотя он не топор щился, как секунду назад, но все же гордо и независимо лежал чуть поодаль от позолоченных осколков, не желая смеши ваться с кучей мусора, каковая совсем недавно была аляпо ватой копией всемирного отца, вождя и учителя.

Я разбил бюст Сталина... Скрыть не удастся... За это не простят... выход один...

— Феодора Игнатьевна! — зычно крикнул директор, за быв о звонке, которым он обычно вызывал своего бессмен ного секретаря.

На пороге, как изваяние, застыла сухопарая фигура пре данной помощницы.

— Гражданка Воробьева учинила скандал в моем каби нете. Она попыталась ударить меня. Я мог бы простить ей, если бы она не разбила бюст великого вождя. Позвоните в милицию и сообщите им о происшедшем. Вызовите парторга завода и председателя комитета профсоюза. Наш долг — соста вить акт. Вы засвидетельствуете его. Это политическое преступ ление. Хуже того: злобная вылазка классового врага.

— Я разбила Сталина? — с ужасом спросила Рита. — Но это ведь неправда! Вы столкнули его... Я не успела подойти...

— Ты ответишь перед судом за клевету. Запишите ее сло ва, Феодора Игнатьевна. Она разбила Сталина. Вы понимаете,

42

что она говорит! Я как честный советский человек не могу повторять гнусных вражеских агиток!

— Вы врете! Я докажу...

— Она даже не раскаивается. Советский суд прощает тем, кто ошибся. Но нераскаявшихся врагов наказывает бес пощадно.

Я не увижу больше тетю Машу... Она позовет меня, а я буду в тюрьме... А правда? А люди? Так никто и не заступится?

Никто не пожалеет?! Зачем все это? Откуда?... Что я им сде лала? Ну пусть я виновата... А тетя Маша?.. Сегодня пятница...

Я родилась в пятницу... Тетя Маша говорила... И вдруг она увидела ее: тетя Маша, мелкими шажками, не касаясь пола, семенила к Рите: «Попрощаемся, девочка, поцелуемся, — голос тети Маши звучал ласково и умиротворенно. — Отстрадалась я, грешная. Как я тебя звала... Прощения хотела попросить...

Не дозвалась... Не бойся их... Подойди ко мне... В последнюю-то минуту обойми меня, дочка ты моя сладкая».

— Те-тя Маша! — пронзительно закричала Рита. Где-то вдалеке раздался голос, чужой и враждебный.

— Она притворяется сумасшедшей. Обмануть нас ей не удастся. Оформляйте акт, товарищи. Бдительность и еще раз бдительность. Враг не дремлет.

В ТЮРЬМЕ

Сидит Катя за решеткой.

Смотрит Катенька в окно,

А все люди гуляют на воле, А я, бедная, в тюрьме давно.

Голос молодой, тоскливый, задушевный. Она всегда поет эту песню. Хотя бы скорей вывели на прогулку. Сколько дней я сижу? Кажется, двадцать семь. Тома говорила, что меня скоро вызовут к следователю. Долго держать в тюрьме не станут. Тома опытная, ее уже второй раз судят... Опять Тоня запела...

43

Вышла Катя на свет белый,

Стали Катеньку судить,

Присудили молодой Катюше

Двадцать пуль да в грудь забить.

Вот бы и мне так, как Кате... Хорошо было бы... Почуди лось мне тогда, что тетя Маша приходила... Или в самом деле она была там? А как бы она пришла из больницы в кабинет к нему?.. Почудилось...

Ах вы судья, правосудья,

Вы напрасно судите меня,

Вы, наверно, судьи, не схотели, Чтоб на свете я жила.

Как хорошо Тоня поет... Только грустно очень... Меня не осудят... Тома говорит: выгонят на волю... Чудно в камере разговаривают... Может, тетя Маша выздоровела? Встретит ме ня, порадуемся, поплачем... Уедем отсюда в деревню... Я дояр кой буду, или еще кем...

Ах вы пташки, канарейки,

Вы летите в белый свет.

Передайте бате, милой маме, Что Катюши в живых нет...

— Прекратить пение! — раздался за дверыо голос дежур ной. — В карцер захотели?

В камере наступила тишина.

— Эй, ты, Воробей, поди сюда! — услышала Рита повели тельный зов Нюськи.

Осторожно, стараясь не наступать на ноги сидящим, Рита подошла к Нюське.

— Тебе не надоело у параши спать? — жирным тягучим голосом спросила Нюська.

Добрая какая. Сама спит возле окна, забирает у всех половину передачи, а меня спрашивает. Рита неприязненно посмотрела на хозяйку камеры. Полное, дряблое лицо. Чистые ухоженные руки, украшенные острыми, аккуратно подрезан ными ногтями. Дорогая папироска в зубах, кажется, Казбек.

Неплохо живется ей в тюрьме.

44

— Чего молчишь? Язык проглотила со страху? — нетер пеливо понукала Нюська.

— Другого места пока нет, — спокойно ответила Рита.

— Места даю я! — гордо отрезала Нюська.

— Я это вижу.

— Первый раз попала в тюрягу?

— В первый.

— Потому тебе и плохо. Тут хорошо только нам, людям.

— Каким людям?

— Мне. Милке. Райке, — исчерпывающе пояснила Нюська.

— А остальные не люди? — против воли вырвалось у Риты.

— Голосок у тебя змеиный. Ты фраерша нотная... Осталь ные не люди — фраерихи.

— А кто же люди? — не утерпела Рита.

— Воровки в законе. А у кого мужики воры в законе, тоже почти люди, — со знанием дела пояснила Нюська.

— Чтобы быть человеком, надо обязательно воровать? — тихо спросила Рита.

— Y нас все воруют — фраера и мы. Но как воруют? Эй, ты! Ножка! Поди сюда! — зычно крикнула Нюська.

Услышав свое прозвище, пожилая женщина, сидевшая око ло вонючей параши, почти до краев наполненной нечистота ми, испуганно вздрогнула и, припадая на правую ногу, подош ла к Нюське.

— За что сидишь, — прокурорским тоном спросила Ню ська.

— Вы, чай, знаете, пошто спрашиваете?

— Я-то знаю «пошто», — передразнила Нюська. — А Во-робыо-то ты говорила?

— Рядом с ней лежим. Знамо, говорила, — устало отве тила женщина.

Рита с тоской поглядывала то на тетю Веру, соседку по камере, то на Нюську. Она знала, что Нюська, устав от сыто го безделья, время от времени подзывает к себе женщин и заводит с ними никому не нужные разговоры. Это была Нюсь-кина прихоть, и противиться ей не решался никто.

— А ты еще раз скажи. Мне! — потребовала Нюська.

— За нитки. Катушку ниток взяла на работе. Боле ничего.

45

— Вот-вот, — с усмешкой подтвердила Нюська. — Боле ни-ча-а-во. Ты украла катушку ниток. В обвиниловке, мусора называют ее обвинительным заключением, написано, что граж данка Дерюгина похитила двести метров пряжи. Так там на писано?

— Совсем так, — подтвердила тетя Вера.

— Вот какая память у меня. Цепкая. Я эти обвинпловки слово в слово шпарить могу... Дадут теперь гражданке Дерю гиной восемь лет лишения свободы. А разве она воровка?

Фраерша чистой воды. Почему и в камере не все одинаково живут. Y параши, в железном ряду, вы спите, кто первый раз за решку попал, и опущенные. Это те, кто с ворами в законе жил, а мужик ее ссучился, нечестным вором стал.

— Нечестным вором? — удивленно переспросила Рита.

— Честные воры живут по закону. Проиграют — отдадут.

В лагерях не работают комендантами, нарядчиками, бригади рами. Y человека не украдут, только у фраера. Не хулиганят.