хорошо. На бутор у них собака смотреть не хотела, ела кури ные косточки, а кошку сметаной кормили. Тетя Паша обрадо валась нам. Отца упрекала, почему раньше не писал. Отец у

меня гордый, он к сестре ни разу за помощью не обращался.

Тетя Паша меня целых три месяца такой вкуснятиной кор мила. Скучал я у нее, пока с Коврижкиным не познакомился.

Стал от него книги домой носить. Борис Игнатьевич, муж тети

Паши, увидел у меня «Фауста» Гёте и спрашивает: «Ты что же, брат, взрослые книги читаешь? Немцами увлекаешься? Они — фашисты. Какая может быть дружба у пионера с фашистами?

Читал бы наши советские книги: «Как закалялась сталь» или

про Павлика Морозова. Читал про него?» Я ему прямо ответил: «И читать не хочу». Хотел добавить, что меня из-за Павлика

из школы исключили, но мама не велела мне об этом расска зывать. Я прикусил язык. Борис Игнатьевич посмотрел на

меня не то чтобы зло, а как-то странно и говорит: «Плохо ты

подкован, брат. О Павлике читать не хочешь... А почему ты не

учишься?» Я ему отвечаю: «Выгнали меня из школы и не хочу

больше учиться». «За что же тебя вытурили?» — спрашивает

Борис Игнатьевич, а сам зевает, вроде бы ему все равно, скажу

я ему или нет. «Подрался с мальчишками и выгнали», — гово рю я ему. Борис Игнатьевич засмеялся и пальцем мне погро зил: «Врешь ты, брат, — говорит, — за драку не выгоняют.

Расскажи лучше правду». Я заупрямился. Борис Игнатьевич

по-всякому упрашивал меня. Я одно затвердил: «Подрался и

выгнали». И больше ни звука. Потом Борис Игнатьевич сказал: «Я никому не открою твою тайну, как мужчина с мужчиной

поговорим и баста». «И маме и папе не скажете?» — спросил

я его. «Честное слово, не скажу». Я, дурак, поверил ему и рас сказал всю правду. — Андрей замолчал.

— А потом?

— А потом суп с котом. — Рита нахмурилась. — Не оби жайся, я пошутил. На другой день Борис Игнатьевич велел

убираться нам ко всем чертям. Сперва мы жили в сарае у од ного дядьки. А после комнату дали. В Николаеве, между Пятой

и Шестой Поперечной и Лесками...

— Какими лесками? — перебила Рита.

249

— Лески — окраина города. Там возле каждого домика

сад, поэтому и прозвали их лесками. Между Поперечными и

Лесками поле, а в поле стоял один дом на восемь комнат. В

этом доме мы и жили. Он назывался дом радиостанции 121, хотя никакой радиостанции рядом не было и домов тоже. Я

все удивлялся: дом 121, а где же остальные 120? Комнатка

маленькая, а нас пятеро: бабушка, я, отец, мама, сестра. Отец

и мама болели, бабушка старенькая, сестра моложе тебя, ей в

прошлом месяце пятнадцать исполнилось, а работать кому-то на до. Дров наколоть для печки, воды принести. Мы воду с Пятой

Поперечной из колонки брали. Все мне приходилось делать.

— А когда же ты читал?

— Вечером, по ночам. С Коврижкиным мы так и не раздру жились. Я прибегу к нему, возьму книгу и домой. Днем сараи

людям чистил, почту разносил, времени мало оставалось на

чтение. Папа меня даже не ругал, когда узнал, что я сказал

правду Борису Игнатьевичу. Расспросил, как было дело, и ска зал: «Большой, большой подлец этот Борис Игнатьевич. Выпы тал у ребенка и предал, как Иуда. Не огорчайся, сынок, без

него проживем. Если б знатье имел в гражданскую, что так

жить доведется... Теперь жалеть не приходится... близок локо ток, да язык короток». И больше папа не сказал ни слова. А

мы жили неплохо. Хлеба вволю было. Бутор почти каждый

день варили. Маслянку пили, книги я читал. А чего еще больше

надо? А ты в очередях стояла?

— Y нас тетя Маша в очередь ходила. Она тоже приносила

бутор, только называла его своем... Ты хотел бы еще учиться?

— Сперва да, а теперь нисколечко. Я учебники до десятого

класса все прочел, кроме математики и физики. Неинтересные

они, глупые. В других книгах много умных мыслей есть, а в

учебниках жвачка коровья, одно и то же повторяют сто раз.

— Ты скоро на волю пойдешь, выучишься, станешь кем-нибудь.

— Не знаю, Рита, как получится.

— Y тебя получится, — заверила Рита.

— Выйду ли я отсюда? Может, падловцы убьют, они на

меня злые.

— Игорь Николаевич обещал тебя санитаром оставить.

— Хорошо бы нам вместе до конпа пробыть.

250

— Ты уйдешь, а я останусь. Никогда мы больше не встре тимся.

— Честное слово, встретимся. Я тебя буду ждать, Рита.

Воробышек, — чуть слышно добавил Андрей.

— Гуляете? — Рита испуганно вырвала ладошку из руки

Андрея. Андрей густо покраснел.

— Гуляем, Игорь Николаевич, — первой заговорила Рита.

— Зайди к Шигидину, Андрей. Он просил. Попозднее за глянешь ко мне. Обязательно.

— Когда, Игорь Николаевич?

— Через полчасика. Иди к Мите, он соскучился.

ш и ги д и н

Рита и Андрей вошли в крохотную каморку. Она сиротливо

приткнулась в углу отдельного домика. В этом домике в прош лом году умер Гвоздевский. Шигидин, обхватив руками голову, неподвижно сидел на топчане. Войдя со света, Андрей не сразу

увидел Митю. Шигидин поднялся, протянул Андрею руку, что-то

скороговоркой пробормотал в сторону Риты, нахмурился, вз дохнул и сел.

— Я с тобой поговорить хотел... По-серьезному. Без нее.

— Рита хотела выйти, но Андрей ее остановил.

— Она нам не помешает, говори, Митя.

— Скажу при ней. Насчет этого самого. Значит, когда

помру я, заезжай ко мне и передай Настеньке, дочке моей, что я жив. Пусть ждет и не верит матери. Опаскудилась мать-то

ее. А годков через десять, как повзрослеет, писульку мою пере дай ей. Вот она. В ней обсказано, как засудили меня и кого

виноватить за то следует.

— Ты только за этим меня и позвал?

— Кому же мне еще довериться? Я при девочке твоей

говорю. Ты ей веришь и у меня доверие есть.

— Тебе надо поспать, Митя, — как можно спокойнее посо ветовал Андрей.

251

— Ты думаешь, голова у меня не варит? Тут-то у меня все

ясно. — Митя постучал себя по лбу. — А внутрях отбито.

Помню, как били меня, как смеялся и кто бил. Молчал я тогда

потому, что мнилось мне, будто два бога забинтовали меня, как куклу, и я супротив них ни ногой ни рукой пошевелить

не мог. Ходить в силах, а сдачи дать — не под силу. Не больно

было, когда били. Тело вроде бы деревянное, не мое. И казалось

мне, оборонять тело вовсе незачем. Теперь-то понимаю, что

умом трогался, а тогда — вроде бы так и надо. Письмецо

Настеньке я в полной памяти писал. За нее боюсь. Сынишка-то

умер, а она останется при доме. Жена моя по женской сла бости не углядит за Настенькой. А он, нынешний ее хахаль, до баб молодых охочий. Хоть и стар к тому времени станет, как Настенька вырастет, а глаз с нее не спустит. Испохабни-чает девку, вот чего я боюсь. Письму моему дочка поверит, хоть и мало знала меня, а поверит, — убежденно закончил Митя.

— Давай письмо.

— На. И еще одно. Скрывают от меня, а что-то неладное

затевается. Игорь-то вроде не в себе. Как что не так, шумни

мне. На один раз сил хватит. Вместе за языками ходили. И

тут повоюем напослед.

— Вместе, так вместе, — согласился Андрей. — Только, по-моему, все наоборот выйдет. Ты вернешься домой, Настя

вырастет, и воевать нам здесь не придется. Я скажу тебе то, что сам от Сары Соломоновны слыхал. После такой болезни, как у тебя, человек становится очень впечатлительный, как

бы поточнее сравнение найти? Идешь ты по твердой земле и

следов почти не видать. Свернул на снег — сапоги оставляют

след, да такой, что видно каждую черточку. Так и мозг чело века. Пока он здоров — слова выветриваются, забываются.

Пригрозят ему — он внимания не обратит. Почувствует опас ность — взвесит, в самом ли деле опасно или только показа лось. Помнишь Севрюкова? Какой смелый разведчик был! А