— Хорошо, пусть не знают. А почему не освободят тебя?

— Надо полагать, считают провинившейся.

— Я не о вине твоей говорю. Обманули власть, ввели в

заблуждение — все это так. Но ты больна. Таких больных

досрочно освобождают, а тебя — нет. И ведь не тебя одну, а

всех, у кого такая статья. Если бы наверху не знали... впрочем, что об этом говорить. Рита имела несчастье столкнуться с руко водящим дитятей, и ей та лее участь, что и тебе. Андрей попал ся под горячую руку — и его сюда лее. Кому это нужно?

— Кому? — как эхо повторил Андрей.

— Поживешь — узнаешь. Моим словам молеешь поверить, а захочешь — забудь их. К жизни присматривайся и поймешь, кто виноват. Когда-нибудь приоткроют завесу, скажут народу

не правду и даже не полуправду, а крохотную частицу того, что мы видим сегодня. Найдут козла отпущения, расстреляют

или посадят его, а с ним вместе еще десятка три его помощни ков. Остальным назначат солидные пенсии и торжественно объ явят, что справедливость восстановлена. А все беззакония твори ла банда такого-то. Фамилию виновного назовут. Исподтишка

станут внушать мысль: люди сами доносили на своих близких, виноваты все, а значит не виноват никто. Народ на скамыо

подсудимых не посадишь. Трудно вам понять меня. Пойди про гуляйся, Рита. Погода хорошая, солнечная, чего сидеть в

з е м -

лянке.

ПРОГУЛКА ПО ЗОНЕ

— Елена Артемьевна сердитая, — заговорил Андрей, когда

он и Рита вышли из землянки.

— Это правда, что ты почти все книги перечитал? — Рита

вопросительно посмотрела на Андрея.

— Какое там все! Сто жизней не хватит все их перечесть.

Я с пяти лет научился читать.

245

— Какие ты книги больше всего любил?

— Маленький был — приключения и рыцарские романы.

Лет в одиннадцать Гюго, Сервантеса, Пушкина, Толстого, До стоевского... Потом полюбил античную литературу, я ее брал

у Коврижкина, мальчишка один по соседству жил.

— Какая это античная литература?

— Древняя Греция, Рим. Читал Гомера, Софокла, Еврипи да, Эсхилла, Катулла, Иосифа Флавия...

— Про что они пишут?

— За год не расскажешь всего.

— А другие книги ты читал?

— Философией увлекался: Лейбниц, Спиноза, Кант, Ренан.

Ренан очень интересно рассказывает об Иисусе Христе...

— Как по-твоему, Христос был?

— Ренан пишет о нем как о живом человеке. Но Ренан

в то время не жил. Аппиан и Тацит, это римские историки, тоже упоминают о Христе, но живым они его не видели. Иосиф

Флавий, он чуть раньше их жил, ему бы отец мог о Христе

рассказать...

— А он что-нибудь о Христе написал?

— Он вроде бы написал и вроде бы нет.

— Как же это так?

— Понимаешь, запись его есть, но ученые говорят, что

якобы Иосиф Флавий не сам писал, а римский папа вставил

отрывок о Христе.

— Ты так много читал, — с завистью вздохнула Рита, — а я почтр! ничего.

— Зря ты на себя наговариваешь. В лагере есть люди, кото рые знают больше меня. Я против них — котенок. В одной

сказке охотник убил медведя. «Я самый сильный человек в

мире», — хвастался охотник и пошел искать того, кто сильней

его. Идет он по горам и видит — великан огромные камни

ворочает. Охотник пустил ему в спину стрелу, а великан поче сал спину и пробормотал: «Мухи кусаются». После третьей

стрелы великан заметил охотника и побежал за ним. Охотник

струсил и наутек. Бежит и видит — другой великан однорукий

стоит, головой в тучу упирается. Охотник взмолился перед

вторым великаном: «Спаси меня». Второй великан посадил

охотника в карман, а первого великана схватил двумя паль­

246

цами и в пропасть бросил. Тогда охотник спросил однорукого, а где же у него вторая рука. «Я в лапы страшному великану

попал», — ответил однорукий. «Он больше тебя?» — удивился

охотник. «Я — мышонок, а тот великан — лев. Когда я убегал

от него, он вслед мне гору швырнул и руку отбил». А мне, Рита, далеко и до того охотника, который медведя убил. Убью

медведя, а там первого великана встречу. Убегу от него — второй спасет. А третий? Какой он? Злой? Добрый? Мало я

знаю. Раньше, когда Майн Рида и Джека Лондона читал, думал

все знаю. А дошел до Канта и Достоевского, понял, что ничего

не знаю.

— Ты наверно в школе лучше всех учился?

— Выгнали меня из четвертого класса. Хорошо, что две надцать лет мне не исполнилось, а то могли бы и посадить.

— Нахулиганил что-нибудь?

— За Люську Черепанову.

— Ты ее побил? У нас в классе мальчишки тоже дрались.

Ругали их, родителей вызывали, а исключать никого не исклю чали.

— Не бил я ее. Далее не обругал.

— Обижайся не обижайся, а я тебе не верю.

— Не веришь, я и рассказывать не стану.

— Расскажи, Андрюша. Я тебя прошу.

— У Люськи Черепановой было три брата и две сестры.

Мать болела, отец работал на стройке, получал мало, жили они

бедно. Люська всегда и заплатанных платьях и худых ботинках

в школу приходила. Она любила слушать рассказы про граждан скую войну и про шпионов. Ребятам всегдо говорила: «Вырасту, всех шпионов переловлю». Мальчишки дразнили ее «Псих миро вой войны». Чуть что, она драться лезла, а набьют ее — жаловать ся бежит. Учитель за нее всегда заступался. Он говорил, что

мы должны у Черепановой брать пример. А какой пример у

нее брать, если у нее сопли бегут и носом шмыгает, как паро воз. Глаза маленькие, красные, голос писклявый, на руках цып ки и плюется, как верблюд. Один раз учитель читал стихи о

Павлике Морозове. Помню, дошел он до этого места: «Стой!

Не уйдешь! В рубашонке тонкой застывает нож». А Люська

вскочила и закричала: «Я тоже хочу такой быть, как Павлик

Морозов. Вчера отец домой гвоздей сверток принес. Он гово247

рил: «У Люськи ботинки каши просят. Продадим гвозди, новые

ботинки купим». Не нужно мне новых ботинок! В таких про хожу. Павлик Морозов на отца сказал и на деда, не пожалел

их, а я не хуже его». Я не вытерпел: «Дура ты, — говорю, — отца посадят, а мать у тебя больная». Она промолчала, расте рялась, а учитель заорал: «Заступаешься за жуликов! Тебе не

место в нашей школе! Люся Черепанова героиня!» А я как

закричу: «Не героиня она! Псих мировой войны!» — маль чишки засмеялись. Учитель побледнел и спрашивает: «Значит, по-твоему, и Павлик не герой?» Я рассердился и брякнул: «Сопли вытрите Люське и скажите, чтоб слюнями не брызга лась ваша героиня». Меня исключили из школы. Отца три

месяца таскали на допросы.

— Отца не арестовали?

— У него правой руки нет и грудь в двух местах простре лена. В гражданскую войну он красным партизаном был. Толь ко поэтому и не посадили его. Я учиться больше не пошел.

На работу не принимали: маленький. Мать почтальоном рабо тала. Я вместо нее газеты и письма разносил, она болела часто.

По ночам в очередях за бутором стоял.

— За бутором?

— Ну да. У нас так называли легкие, желудок, ноги коро вьи. За бутором очередь занимали с вечера, а иногда и днем.

Я возьму с собой книжку, стою и читаю. По ночам милиция

разгоняла очередь. Зачитаюсь перед фонарем, а милиционер

за руку схватит.

— Каждую ночь в очередь ходил?

— Ну что ты! Я сразу килограмм десять принесу и едим

долго. Еще за маслянкой стоял.

— Какая маслянка?

— Ну пахта. За ней часа в два ночи становились и до утра

ждали. Зимой намерзнешься... Зато летом хорошо, тепло. Мас-ляику мы пили, бутор — жарили, варили холодец.

— А Люся училась потом?

— Не знаю. Отца ее посадили. Мать положили в больницу.

Люську отправили в детдом. На следующий год мы уехали в

Николаев, к папиной сестре, тете Паше. Люську я больше не

видел.

248

— В Николаеве ты то лее не учился?

— Квартира у тети Паши была большая, денег много, ели