Клава едва стояла на ногах. Ее бил озноб. В эту минуту она

не думала ни о смерти, ни о том, как прожила свою коротень кую жизнь. Мелькнуло лицо мамы, и снова боль и страх. Но и

они ушли, оставив глубокое безразличие ко всему.

...Скорей бы кончилось... Только б не больно... Степу не

убили... Они все сделают... Мама поплачет... Отдохнуть бы... Там

ничего нет... Это совсем не страшно... За что привязать веревку?

Степа не виноват... Какое мне дело... Усну и не проснусь... Маме

ничего не напишут... Хоть бы крючок или гвоздь... Конец... Как

хорошо... Ни коблов, ни Волка, ни вензоны, ни Игоря... Я одна...

полечу... Раньше я летала во сне... Почему теперь не летаю?

Все закружится, поплывет и меня не будет... никогда. А как

долго это никогда? Тысячу лет? Миллион. Больше... Никогда — это значит никогда... А не вешаться? Они отшибут все. Буду

такая, как Катя, больная, старая... Еще хуже — заразная... Ноги

болят... и спина. Катя умная, жалела меня... она не знала... Лида, Рита... Уйти бы отсюда подальше... Мертвую не тронут, а тро нут — не больно...

— Ждешь, девочка? Жди-жди. Вешаются тоже в порядке

живой очереди. Я всем не успеваю шестерить. Тебе шестерну

209

— люкс! Спасибо на луне скажешь. Встретишь там матушку

мою, привет ей от сынка передашь. Она в тридцать третьем

загнулась. Трекни ей пару ласковых. Подставляй шейку, Клавунчик. Волосы у тебя густые. Покнокай, как хорошо петля ле жит. Становись ножками сама, учти, я тебя нахалкой не за ставляю. Захочешь снять петлю — снимай, и потолкуем. Мысли, Клава, мысли, я подкурю пока.

...Конец... или... вензона... И маме напишут... Яблоки... Ну

зачем я их взяла?! Не хлеб же ведь... Волк отошел... А если сни мут и опять мучить начнут? Зачем им? Хотели бы — сами по весили бы... Ну почему это со мной? Почему? Не дамся им! Не

дамся! — Клава пощупала узел. — На подбородке... Мучиться

буду долго... Волк обманул... А я его обману: сдвину на заты лок... Вот так... хорошо...

— Ты кнокаешь за ней, Волк?

Малина спрашивает...

— А что кнокать, пусть мыслит, — по тому, как говорил

Волк и откуда доносился его голос, Клава поняла, что Волк

стоит к ней спиной. «Ой, мамочки, страшно...» Y Клавы захва тило дыхание, а ноги ее сами, она вроде бы и не шевельнула

ими, соскользнули с чурбана, услужливо подставленного Вол ком. Последнее, что слышала Клава, был чей-то громкий крик: «Когти! Когти!» и голос Малины: «Рвем!»

Клава погрузилась в беспросветную тьму, откуда не воз вращается никто.

— Рвем! Горение! — торопил Малина Волка.

— Где месор? — растерянно спросил Волк, лихорадочно

шаря по карманам. — Забыл...

— Зачем он?

— Веревку обрезать.

— Рвем, лезут!

— А Клавка?

— Снимут.

— Узел повернула... на затылке... Чихты Клавке... Сгорели...

Не нужна она, рвем. На мусора свалим, — торопливо шептал

Волк, устремляясь вслед за Малиной к запасному выходу.

210

БУРОВ

— Поешь, Рита. Мы тебе оставили.

— Спасибо, Елена Артемьевна, не хочется.

— Y Андрея засиделась?

— Y него. И к Тимофею Егоровичу зашла.

— О чем вы с ним говорили?

— Елена Артемьевна... Ася — его дочь.

— Я так и знала, что ты не сумеешь сказать неправду.

— Я нечаянно.

— Это что ж за Ася?

— Я тебе, Катя, рассказывала о ней. Она подожгла карцер

на пересылке. Ее убили. А я... Ну не сумела, не смогла обма нуть Тимофея Егоровича. Опять я виновата.

— Не говори ерунду, Рита, — сердито перебила Елена Ар темьевна. — Тебя никто не винит.

— А у нас новость. Клавка ушла.

— Куда ушла? — Рита недоуменно посмотрела на Катю.

— Не болтай, Катя, лишнего. Клава скоро вернется. Она

вышла побеседовать со Степаном. Они раньше встречались.

— Я зазря не стану языком трепать, Елена Артемьевна.

Язык-то у меня чай не помело, не болтается. Упомните мое

слово, недаром Седугин Клаву увел. С ворами дружбу водит

— добра не жди.

— Что ты выдумываешь, Катя? Какая у них дружба? На поили они его вчера, а тебе Бог знает что померещилось, — возразила Елена Артемьевна.

— Они любятся, а вас завидки берут, — вмешалась в раз говор Лида.

— Пусть бы и любились, мне-то что, — Катя пожала пле чами.

— Что ж ты лезешь к ним? — задиристо спросила Лида.

— Балаболка ты.

— А ты дура.

211

— Ну и пущай, — беззлобно согласилась Катя. — Вам, Еле на Артемьевна, одно скажу: по-зряшному Волк крохи хлеба не

даст. Подыхать будешь — не даст. Я поболе вас в лагере, знаю

их. Неспроста Седугин увел Клаву. Кабы не лихорадило меня

нонче, уследила б за ними. Клавка дурная, тревожусь я. Мочи

нет встать.

— Когда Клаву не пускала, небось к дверям подошла, — напомнила Лида.

— Перестань сейчас же. Ты сама не понимаешь, что го воришь. Стыдно так разговаривать с больной подругой.

— Не давайте внимания ее словам, Елена Артемьевна. Лида

наскажет. Давеча я посередке встала. Крепко не хотела, чтоб

Клава уходила. Знаю, как воры с нами управляются.

— Что ж ты, Катя, сразу не сказала о своих подозрениях?

— встревожилась Елена Артемьевна.

— Нешто я молчала? Я Седугину все как есть обсказала, а вы-то тут сидели, уши вам, чай, не залепило.

— Она и вам грубит.

— Помолчи, Лида, — досадливо отмахнулась Елена Арте мьевна.

— Давно Клава ушла?

— Минут за двадцать, как тебе прийти, не боле, — в голосе

Кати звучали тревога и упрек. — Я-то понимаю, неспроста ушла

она, а вам, Елена Артемьевна, все, как дома: не будет мол

с Клавой ничего. Она с дружком Волка ушла, не на свиданку.

— Я пойду, — твердо сказала Рита.

— Куда? Клава скоро придет. Нельзя сразу впадать в па нику, — уговаривала Елена Артемьевна.

— Я хочу увидеть Тимофея Егоровича.

— Поздно, Рита. Не ходи, — предостерегла Катя.

— Клаве не поздно, а мне поздно?

— Так она ж по нужде.

— А я, Катя, по охоте.

Выйдя из землянки, Рита и сама не знала, куда и зачем она

идет. К Игорю Николаевичу нельзя: Тимофей Егорович прямо

сказал, что разговаривать при ней не станет. Искать Клаву? А

где ее вечером найдешь? В сердце прокрадывалась смутная

тревога, навеянная предостережением Кати. Рита обошла всю

зону, заглянула в палату Седугина, но ни его самого, ни Клавы

212

там не было. «Где же они? Если б разговаривали, я бы услыша ла... Стояли бы где — увидела... Вышла из землянки — было

темно, а сейчас светло... Тучи разбежались... Луна... потому и

светло...» Рита подняла лицо кверху и как зачарованная смот рела на далекие мерцающие звезды. Потом взгляд девушки

остановился на выплывшей из-за туч луне, и ей почему-то стало

жутко. Утомленная тяжелая луна нависла над головой. Она

равнодушно и медленно, почти незаметно для глаз, ползла по

зыбкой бездне холодного чужого неба. Темные пятна на ее

бледном лице, как синие мешки под веками больного, будили

тоску и тревогу. Черными впадинами глаз луна смотрела на

землю. Так смотрит мертвая дочь в глаза еще живой измучен ной матери. О ней, живой, забыла смерть. Мать завидует умер шей дочери, что она уже отмучилась, а перед ней еще долгий

путь, пустынный и бесприютный. Она молит смерть освобо дить ее от мерзости ненужного прозябания, но смерть не слы шит ее молитву. Со злобой и отвращением тащит осиротевшая

мать груз постылой жизни, не догадываясь, для чего она ро дилась, не понимая, зачем живет, не ведая, когда кончатся муки

и она уйдет в безмятежный мир вечного покоя. Забыв о зем лянке, о лагере, о Клаве, Рита думала о звездах, о печальной

луне, о небе, непонятном и темном.

— Рука моя рученька, — услышала Рита тихое всхлипы вание. «Кажется, Буров... Он... Кто его обидел?» Рита вспомни ла, как часа два назад над ним издевались у кухни. Сердце ее