не заразная. А из рыжей девятки в ротик, чтоб вынюхала всю

вонь. Пиши!

...Кто украл у Степана письмо? Я никому не говорила...

Откуда узнал Волк? Подслушал? Написать на Игоря Николае вича? Он держит меня, Риту, всех... Не будет его — опять вензона, коблы, воры, суки... А Лида? А Рита? Их — на глубинку...

И Любовь Антоновну... Она отдает нам все, что принесет... Она

спасла Лиду...

— Не буду писать! — Волк схватил Клаву за горло и с

изумительным проворством затолкнул в рот тряпку. Клава по пыталась выплюнуть изо рта кляп, но Волк заталкивал его

все глубже и глубже.

— Загибай ласточку, Малина! — услышала Клава голос

Волка. Ее бросили на земляной пол вниз лицом. Четыре муж ских руки схватили Клаву за ноги. — Гни сильней, чтоб пятки

до затылка достали.

Тело девушки согнули пополам. В ушах зазвенело, что-то

хрустнуло. Тысячи игл, злых, острых и беспощадных, вонзились

в мозг. Боль поднималась отовсюду, рвала и кромсала тело, и

205

каждая клетка, живая и нежная, молила о пощаде, звала на

помощь, а пятки ног уже коснулись налитого свинцовой тя жестью затылка. К горлу Клавы подкатывался крик, дикий, истошный, пронзительный, но кляп надежно гасил его, не да вал ему вырваться на волю. И оттого, что она не могла из лить в крике свою муку, боль росла и отнимала остатки разума.

Клаве казалось, что она летит вниз, и каждый миг падения

усиливал ее страдание.

— Отпускай, хребет сломаешь. — «Волк...» Изо рта Клавы

вынули кляп.

— Напишешь? — спросил Волк. «Пиши! Пиши! — кричало

истерзанное тело. — Не надо! — бунтовали сердце и разум.

— Пощади! Напиши! Дай отдохнуть, — молило тело. — Умри!

— приказывал разум. — Иначе: Васек, вензона».

— Нет... — прошептала Клава, — убейте меня.

— Кто о тебя руки пачкать будет, — презрительно про цедил Волк. — Хочешь — сама вздерни себя. На веревку! С

петлей. Намыленная. Не вздернешься — яичная скорлупка и

три косточки с мозгом. Наштефкаешься. — Волк поднял Клаву

и сунул в руки веревку. — Я тебе помогу петлю одеть. Волк — дядя добрый. — Светлый луч фонаря выхватил из темноты лицо

Степана. Клава на миг увидела его, искаженное и бледное, и

плюнула в его широко открытые немигающие глаза.

...Вот тебе, Степан... Умру... Не будет ничего... А если нет?..

Три смычка, скорлупа... — Клава ощутила во рту вкус этих

«мозговых косточек». Гадливость, ужас, стыд с такой силой

захлестнули ее, что страх перед смертью отступил.

— Не трожь Клаву!

— Не базлай, мусор! Пришибу!

— Не трожь! — повторил Степан. Пока Клаву сгибали

пополам, он молчал. Но злоба уже уступила место жалости. Он

увидел Клаву такой, какой он увидел ее впервые: робкую, за стенчивую, с нежным румянцем на лице. Он слышал ее голос, задушевный и мягкий, и снова, как и в тот день, смотрел в

глаза Клавы, доверчивые и любящие. И хотя в темном уголке

сознания еще билась мысль: она выдала, пусть помучается, но

с каждой минутой эта мысль гасла, и жалость к Клаве росла

и крепла. И вместе с жалостью разгоралась злоба к Волку. Он

ярко и отчетливо вспомнил вчерашнюю игру. Ну как он мог

206

связаться с ними? Почему не поговорил с Клавой? Зачем при вел ее на чердак? Сейчас он хотел быть где-то далеко отсюда, увести с собой Клаву, но рядом стоял Волк. И Клава... с ве ревкой в руках. Он больше никогда-никогда не увидит ее жи вой. Алеша говорил... Он мог обмануть! Ведь их ж е учили

врать! Учили! Спасу! Вырву!

— Отойди, Волк!

— Потише, мусор!

Убьют Клаву... А меня? Кто я для них?

— Получай! — крикнул Степан, но страшный удар обру шился на голову Седугина. У него подогнулись колени. Степан

поднял руки, пытаясь дотянуться до Волка, и обессиленный

рухнул на пол.

— Трекал я тебе, не бери его на чердак. Поставил бы на

атасе, — проворчал Малина, пряча свинчатку в карман. — Хорошо я успел по черепу его притырить, а то бы разбазлался

он — и полное горение.

— Степа... Встань, — заплакала Клава, нагибаясь к Се ду гину. Острая боль в пояснице. Клава ойкнула и чуть не упала

на пол.

— Болит хребет? Ножками долго не потопаешь. Мы не на

всю катушку ласточку замандячили. Еще минут десять подер жим в ласточке и до конца срока на больнице прокантуешься.

Хочешь — рви в зону, хочешь — по чердаку прокандехай. Я

тебя держать не стану. — Клава, не глядя на Волка, пошла к

выходу. Она не задумалась, почему Волк разрешает ей уйти.

Но, сделав два шага, Клава застонала и схватилась за толстую

деревянную подпорку. — Не ходится? А ты думала, я свищу.

Побазлай, легче будет. — Клава хотела крикнуть, но из горла

вырвалось бульканье и хрип. — Я умею душить. Долго голос

не дашь. А ножки тю-тю, не топают. Глотка а-а-а — не базлает.

Еще три косточки примешь, скорлупку, ласточку — и хорош.

Катай ксивоту или вздергивайся. Помысли, Клава, что лучше — бумага или веревка? — Волк протянул Клаве веревку с пет лей, в другой руке он держал карандаш и бумагу.

— Давай.

— Бумагу?

— Веревку... Он... жив?

207

— Степочка? Очухается. На, Клавунчик, веревочку. Душа

у меня нараспашку, последним поделюсь. — Клава молча взяла

дрожащими руками намыленную веревку и пошире раздвинула

петлю. — Кто же так петлю одевает? — мягко упрекнул Волк.

— Соскользнет, об пол дюбнешься и зашибешься. Дай-ка я тебе

помогу.

— Волк! — злобно прошептал Малина, хватая Волка за

руку. — Что ты делаешь?

— Отвали! Я человеку помогаю. На затылок узел не мандячь. Вредно. Долго провисишь. Больно будет, Клавочка. Узе лок ближе к подбородку, два раза дрыгнешь ножками, как

Юрку подмахивала, — и отключишься.

— Волк!

— Обожди, Клавочка, потолкую с ним. Чего тебе? — спросил Волк, когда они отошли от Клавы.

— Она не рванет? — забеспокоился Малина.

— Я слежу за ней.

— Темно, не укнокаешь.

— Я укнокаю, Малина. Ты мешаешь работать.

— Чокнулся ты. Сам говорил, что Клавку не велели делать.

— Тише базарь, услышит.

— Услышит не услышит, ты лее ее подвесишь.

— А кто тебе трекнул, что я ее подвешу?

— Ты мне черноту не лепи.

— А я и не леплю, Малина. Я лс не до конца ее подвешу.

Для этого и узел на подбородке заделываю. А так бы на затылок

его замандячил.

— А-а-а... Ты с понтом ее подвесишь... А чего базарить с

ней? Уговаривать всякую дешевку! Сами подвесим и водой

отольем.

— Ты с двадцать второго года бегаешь, вильдушник, а не

знаешь...

— Почему я не знаю!

— По х... и по кочану.

— Ты растолкуй, а не лайся.

— Если настырного вора подвесить нахалкой и отлить, он

ни за какие манатки с суками жрать не сядет. Снова ласточку, подвешивай, мути — и так раз пять...

— При чем тут воры?

208

— При том, что Клавка настырная. Подвесим ее нахалкой, очухается она и не заделает нам ксивенку. А сама повесится, обрежем веревку, она что хочешь накатает.

— Темнишь ты.

— Тут и без меня темно. Не хватало еще мне темнить. Если

фраер или вор сам себя замыслил сделать и не пройдет у него, тогда его пять человек не повесят, во второй раз в петлю его

трактором не затащишь. Побывал там — жить ему здесь охота.

Клавка духарится, мертвой себя считает, а как отольем мы

ее, залупает шарами, в паморки придет, во второй раз она

помирать забздит. Накатает все и в землянку поканает.

— А где ксивенка?

— Тут, — Волк постучал себя по лбу. — Когда буду тол ковать ей ксиву, ты с чердака спуливайся.

— Мне начальничек сказал, что работаем для хозяина. Мо жет трекнешь, о чем ксива?

— Не жди, Малина, не трекну. Кроме меня и Клавки о

ксиве никто не узнает. Подслушаешь — на воровскую загре мишь. Притыришься — я укнокаю. Пошли работать, Малина.