судья осудил. Пожаловался городскому судье, а тот пишет: «Для отмены приговора оснований нет». Сами себя защищают, как падловцы. Ты говоришь — страшно убить их. А жить, как мы живем, — не страшно?

— В больнице хорошо, — слабо возразила Рита.

— Пока Игорь тут и Любовь Антоновна. Были бы другие

врачи, меня б тогда убили, а тебя в вензоне... — Андрей осекся.

— Забудь, Андрюша об этом. Не все люди такие.

— Что я, на всех говорю? Хороших людей больше, чем

плохих. При немцах меня хозяйки кормили, вшей выпаривали, от полицейских прятали, когда я из концлагеря бежал. Если б

не они, не выжил бы я. А зачем живу? Наши пришли — радо вался. Y меня вся спина гнила, а я на фронт просился. А потом?

Шевченко, Днепропетровск, сорок первая, падловцы... Ну, пад ловцы — суки, их даже воры презирают. Я б ни на кого не стал

обижаться, кроме как на них. Не сладил с ними, избили и

ладно. А утром начальник сорок первой ногами меня пинал, почти мертвого. Мне Монахов рассказывал. Тут никто не видит, как они нас бьют. А шевченковского следователя тоже никто

не видел? А судью моего? Собаку не бьют, если она не виновата.

Пес убежит от такого хозяина. А мне и убежать некуда. Ты

думаешь, они не знали, когда тебя судили, что ты не виновата?

— Знали, — прошептала Рита, и слезинка тихо сползла по

лицу, оставляя на щеке влажный след.

— Не плачь, Рита. Прости меня, — Андрей кончиком паль ца здоровой руки робко прикоснулся к худенькому плечу де вушки.

Андрюша ласковый... Красивый... Добрый... Он за Шигидина

заступился. Если бы встретились мы с ним раньше... Y него, наверно, девушка есть... Спросить? Стыдно... Я так хитро спро шу, что он и не догадается...

— Ты скоро на волю выйдешь. Два с половиной года оста132

лось. А мне еще сидеть и сидеть... — грустно заговорила Рита, не осмеливаясь высказать свою самую тайную мысль.

— Вот бы нам вместе освободиться. Мы бы с тобой... — Андрей смущенно закашлялся и отвернулся.

— Тебя ждут, Андрюша. Мама... девушка...

— Y меня нет девушки, — признался Андрей.

— И не было? — со страхом и надеждой спросила Рита.

— Была.

— А где ж е она? — глаза Риты потухли, голос прозвучал

подавленно. — Разлюбил ты ее?

— Мы и не встречались по-настоящему, — хмуро ответил

Андрей.

— А понарошку разве встречаются?

— Мы с ней рядышком жили. Вместе по очередям стояли.

Потом война. Меня во время бомбежки ранило. Я от поезда

отстал, а она уехала с родными. Я при немцах два года жил.

Не знал, где она, что с ней. Встретился в шевченковской мили ции. Ее сняли с поезда, за то, что документы у неё украли.

Она уже тогда туберкулезом болела.

— Ее тоже посадили?

— Выгнали. Домой поехала.

— Так она ждет тебя?

— Не ждет, Рита... Уже не ждет.

— И неправда. Я бы... ждала.

— Умерла она.

— Кто тебе сказал?

— В тюрьме пацан с нашей улицы. Он сам видел, как

Женю хоронили. — Андрей замолчал. Рита сидела понурая и

притихшая. Она понимала, как тяжело Андрею вспоминать

подругу. А в глубине души копошилось чувство, похожее на

нечистую радость. Если бы она могла высказать непонятное

ей чувство словами, то она бы сказала примерно так: «Плохо, что Андрей один, жалко. Но его никто не ждет. Может быть

я...»

— Ты любишь звезды?

— Люблю, Рита. Я помню, один раз весной ночевал в виш невом саду.

— Давно?

133

— Мальчишкой. Звезды такие болыиие-болыиие. Небо чи стое. И вишни цветут, белые, как снег. А запах такой нежный, как мамины глаза, когда она не сердится.

— Почему звезды мерцают? Смотришь, и кажется — вот-вот заговорят они. Хорошо бы улететь на звезду.

— Там никто не бывал и не будет.

— А мне снилось, что я по звездам бегала.

— Красивый сон, — завистливо вздохнул Андрей. — Мне

такого ни разу не приснилось. Когда я болел в лагере воен нопленных...

— За что тебя туда?

— Нашему пленному махорку передал. Немцы в это вре мя убили одного пленного за то, что он обмотку подвязать

хотел, а меня для счета в колонну затолкали. Я мальчишкой

был. А они и на одежду мою гражданскую не посмотрели.

— Долго держали?

— Ночь во дворе переночевал, горло у меня распухло.

Один пленный дал за меня на две скрутки табака и меня в

барак впустили. На другой день температура поднялась высо кая. Пленные подумали, что у меня тиф. Взяли за руки, за ноги

и в зону вынесли. Я просил их: «Братцы, не оставляйте!»

— А они ? Не послушали? Не пожалели?

— Их бы самих староста барака выгнал, если б не выбро сили меня. Заморозки, а я лежу. И вдруг мне тепло стало.

Смотрю на звезды: такие красивые, что я никогда раньше

таких не видел. А потом увидел два озера, одно с чистой

водой, а другое — с грязной.

— Померещилось тебе.

— До сих пор помню озера. Будто вчера их видел. Люди

идут к грязному, а к чистому редко кто сворачивает. К нему

дороги нет: скалы, пропасти, звери... И вдруг все небо заго релось. Звезды играют огнями, как живые. Смотрю на небо, а

меня оттуда кто-то манит к себе. Я вроде бы полетел. Высоко высоко лечу. А до звезд никак долететь не могу. И больше ни чего не помню.

— Как ж е ты из лагеря ушел?

— Наутро в зоне трупы собирали, и меня в повозку поло жили, как мертвого. Стали выбрасывать в могилу, а я очнулся.

Пленные не закопали меня, а немец, конвоир, просмотрел. Y t -

134

ром женщина одна, ее тетей Глашей звали, я после узнал, подобрала меня. Я целый месяц у нее жил. Она кормила, выха живала, стирала... Ночью вставала ко мне. Есть такие люди...

— Андрей не договорил. В палату вошла смуглая пожилая

женщина в белом халате.

— Вот где я тебя нашла, — заговорила она, грозя Рите

пальцем.

— Я, Сара Соломоновна, у Андрея дежурю, — смущенно

оправдывалась Рита.

— Зачем у него дежурить? — возразила Сара Соломонов на. — Есть он сам научился, с кровати встает, разговаривает.

На днях мы его в общую палату переведем.

— В общую? — испуганно протянула Рита.

— Не бойся за него. Пузырь и Горячий из больницы ушли, другие Андрея не тронут. Эти воры такая публика... Они бес платно мстить не станут... Пойдем со мной. Ты мне нужна.

— Заходи, Рита, — попросил Андрей.

— Обязательно, — горячо пообещала Рита.

— Куда мы идем, Сара Соломоновна?

— К Тимофею Егоровичу. Он хочет тебя о чем-то спросить.

— Ему лучше?

ПЛАТА ЗА ПЕСНЮ

— Да, — Сара Соломоновна, обычно веселая и словоохот ливая, отвечала угрюмо и односложно.

— Поют. Слышите, Сара Соломоновна?

— Буров... Мучают мальчишку. Я им скажу. Ты постой

здесь, — Сара Соломоновна направилась к кучке заключенных, собравшихся возле кухни. Она шла не оборачиваясь и поэтому

не увидела, что Рита идет вслед за ней. Среди собравшихся

Рита узнала повара, каптера, двух сук, Чуму и Волка, и над зирателя, известного в зоне под кличкой «Аля-улю айда по шел». Они обступили безрукого заключенного, а он, придержи135

вая ладонью здоровой руки культю и широко открыв немигаю щие глаза, пел:

Везде и всегда за тобою,

Как призрак я тихо брожу...

— Что вы безобразничаете? — гневно спросила Сара Со ломоновна.

— Айда пошла, докторша! — отмахнулся надзиратель. — Аля-улю, Буров! Пой!

— Откланяйся докторше! — подхватил Чума, заговорщес-ки подмигивая надзирателю.

— Певец Буров! — с надрывом прокричал безрукий.

— Как вам не стыдно! — вспыхнула Сара Соломоновна.

— Он инвалид. Без руки. Слепой.

— Сам себе руку оттяпал, — с философским спокойствием

заметил Волк, попыхивая папироской.

— И глаза отравил сам, — подхватил каптер, вынимая из

кармана обгорелые хлебные корки. — Подушевней пой, Буров.

Хлебушка не пожалею.

— Не украл бы ботинок, не попал бы сюда, — вставил