— Следователь говорил: «Зачем тебе документы. Выписка

из истории болезни не нужна. Продаттестат? А кто его отова рит? Проездной? А кто тебя по прошлогоднему проездному

в вагон пустит?» Я стал спорить, просить. Следователь сказал, что если я не согласен без документов выходить на волю, меня

назад отправят в Лукьяновку. «Надолго?» — спросил я сле дователя. «На год, — говорит он. — Пока запросы все сделаем, новые документы тебе оформим. Годик пройдет, а может и

побольше. А тебе не все равно, где быть? В тюрьме тепло, кор мят, на прогулку водят, сиди и отдыхай. Будешь ждать доку менты?» — спрашивает следователь напоследок. Я сказал, что

не буду.

— Куда же они их задевали?

— Я знаю так же, как и ты. Может потеряли, а может

испугались, что я писать буду за то, что держали в тюрьме

без вины. Я сказал следователю, что меня арестуют без доку ментов, а он мне ответил: «Проболтаешься, что у нас сидел, хана тебе. На десять лет упрячем». На дорогу папиросой уго стил. Выбросил я ее. Вышел без копейки денег и больной. На

прощанье мне дали подписку, чтоб я за двадцать четыре часа

уехал со станции Шевченко. Милиционер довел до пустого

товарного вагона, посадил и велел ехать. Y меня еще в Шев ченко температура поднялась. Доехал до Днепродзержинска

и слез. Идти не могу и не к кому идти. На вокзале упал. Подо128

брали меня. Сперва в милицию. День продержали, а потом в

больницу.

— Что у тебя было?

— Тиф. Месяц пролежал, подлечился и выписали. Вышел

я из больницы, еле на ногах стою. Есть охота — мочи нет.

Сунулся на один завод, хотел на работу поступить, посмотре ли на меня — доходяга, оборванный, грязный, без документов...

Кому я такой нужен? Не приняли. Пообещали милицию вы звать, если еще раз приду. Я уехал в Днепропетровск. По дороге

познакомился с одним солдатом. Разговорились. Оказывается, в одной дивизии воевали. Я в разведке, а он в пехоте. Он мне

дал ломоть хлеба и старую рубашку. Съел хлеб, еще хуже

есть охота. В Днепропетровске переночевал в пустом вагоне, он стоял на запасных путях. Утром пошел на Озерку. Базар так

в Днепропетровске называется.

— Y тебя были деньги?

— Откуда? Рубашку хотел продать, ту, что солдат подарил.

— Продал?

— Не удалось.

— Не купили?

— Хуже. Я встал в ряд, где всяким барахлом спекулируют, а шагах в десяти женщины продуктами торговали. Какой-то

воришка схватил кусок масла и бежать. Торговка за ним, а он

прямо к тому месту, где я с рубашкой стоял. Схватили его и

меня заодно.

— За что же тебя?

— Подозрительным я им показался. В милиции отлупили

как положено.

— Милиционеры воров тоже бьют?

— Настоящего вора пальцем не тронут. Он хорошо одет, у него есть деньги, знает законы... А меня? Я хоть и много

книг до войны прочел, а кодексов, пока в тюрьму не попал, не знал. Денег у меня нет, одет в лохмотья, как нищий. Можно

и побить, если руки чешутся. Пока вели нас в милицию, во ришка, который масло украл, бросился в толпу и убежал. По гнались за ним — не догнали. В милиции хотели на меня сва лить, будто я украл масло. Спасибо тетке той, у которой масло

уворовали, она сказала, что не я, а другой. Милиционеры за129

ставляли признаться, что я рубашку стащил. «Откуда, — го ворят, — у бродяги чистая рубаха?» Я им правду говорю, а

они сильнее злятся и лупят. С рубашкой у них ничего не

вышло — к фамилии пристали. «Знаем мы ваши блатные фа милии: Иванов, Петров, Сидоров... — говорит мне следователь.

— А документы у тебя есть?» Я сказал, что полгода сидел в

тюрьме, а когда освобождали, документов не вернули. «Ах ты, мерзавец, — кричит следователь, — честным людям жить не

даешь! Ворюга!» Я рассердился и сказал: «Вы докажите, что я

вор». Следователь вскочил и ударил меня. Я не утерпел и ему в

оборотку, по носу попал. Ох и били меня... побольнее, чем в

Шевченко. Они даже акт не стали составлять, что я следова теля ударил. Я десять дней кровью плевал. Отлежался в ка мере. Потом вызвали и сказали, чтоб я расписался об оконча нии следствия. Ни одной бумажки я им не подписал. Бандиты

они! — Голос Андрея зазвенел горечью, обидой и гневом.

— Обидно, Рита. Что я им плохого сделал? Воевал, домой

ехал. Выпил, не скрываю. Не избил никого, не обругал, а меня

как бандита арестовали. Ошиблись... А если б шевченковского

следователя в индию?! В карцер! Голодовку бы он шестьдесят

семь дней продержал?! В лицо бы ему плевали! По ошибке!

Ну ладно, пусть раз ошиблись. А документы тоже по ошибке

не давали? В Днепропетровске следователь знал, что я не вино ват. Не смог кражу на меня взвалить, обвинил в другом. Они

в обвиниловке написали, что я три месяца живу в Днепро петровске, ворую на базаре, дал двенадцать подписок в двад цать четыре часа выехать из города и не уехал. Y кого ворую

— не сказано. Как я мог три месяца в Днепропетровске про жить, если в это время в Лукьяновке сидел? Я думал — на

суде разберутся. Разобрались! Собаки!

— Где тебя судили?

— Я ж тебе говорил, в Днепропетровске. Комнатка ма ленькая. Судьи, конвоиры и я. Посторонних никого не было, а суд объявили открытым. Ни защитника, ни прокурора. Се кретарша, девчонка молодая, ничего не записывала. Один за седатель дремал, другой молчал. Я рассказал, что в Лукьяновке

был и никак, ну просто никак, в это же самое время в Днепро петровске не мог подписки давать. А судья говорит мне: «Это

к делу не относится». Меня в камере научили, чтоб я экспер130

тизу почерка на суде потребовал. — Андрей сжал кулаки и

замолчал.

— А судья?

— Он толкнул в бок заседателя, который спал. Тот луп-луп глазами, а судья ему какие-то бумаги показал. Заседатель

закивал головой спросонья. Судья после этого говорит мне: «Суд отклоняет вашу просьбу о проведении экспертизы. Суду

ясно, что подписку о выезде давали вы». И ушли совещаться.

Минут через десять вернулись и объявили, что я осужден на

три года.

— Ты кассацию не писал?

— Подавал я кассацию... Нужна она, как мертвому при парки.

— Что ж ответили?

— Написали, что правильно меня осудили. Утвердили при говор. Когда сюда этапом гнали, воры в законе что хотели де лали. Сами на нары, а нас на пол, себе воду, а нам, что оста нется. Подрались мы с ними. Конвой за них вступился. Двад цать дней на пересылке был. Воры там не работают, по пол года сидят. На сорок первой придурки — суки, что хотят, то

и делают. Все начальство подкупают. Везде. А ты говоришь — за деньги они сюда не приедут. Игорь Николаевич их не пу стит, Любовь Антоновна тоже. Так над ними есть люди повыше.

Я им этого никогда не забуду.

— Кому?

— Сукам! Ворам! Начальству! Другие боятся, плачут, ти хонькими стали: не трогай нас — и мы никого не тронем.

Я тоже боюсь, но не плачу. Мне тоже больно, когда бьют, но

просить я их не буду. Ни за что! Был бы автомат и пара дис ков запасных, стрелял бы их всех, пока бы меня самого не

убили.

— Кого, Андрюша?

— Тех, кто посадил меня! Тех, кто бил! Кто над Митей

Шигидиным издевался. Председателя суда. Судью! Падлу! Ло шадь! Начальника лагпункта! Пусть потом и меня убивают.

Я знать буду, что не без пользы умер. Сто лет проживу — не

прощу. Умирать стану, только и пожалею, что никого из них

не убил.

— Страшно, Андрюша. Ты же не такой.

131

— Я злой за всех! За тебя! За себя! За Митю! Меня под

Кировоградом ранило, Митя под огнем волоком тащил. А сам

он тоже был в ногу ранен. Слова мне не сказал. А падловцы

за волосы его и об стенку. На пацанов красные косынки одели!

Y работяг все отнимают, а дежурники с ними вместе. На кого

Падло, на того и начальство. Меня арестовали ни за что, а