— В нашей тюрьме тоже цементные полы были, — вспом нила Рита.

— В общей камере люди телами их обогревают. Надышат

и жарко, даже зимой. А в одиночке и летом холодно. На мне

123

гимнастерку порвали, а рубашки нижней не было. Променял я

ее на хлеб.

— За что тебя забрали? Я уже месяц рядом с тобой, а до

сих пор не знаю.

— Ни за что.

— Так только дежурные в тюрьме говорят. Восемьдесят

семь и все ни за что. Ну и скрывай! Можешь другим расска зывать. — Рита надула губы.

— За бандитизм, — сухо пояснил Андрей.

— Ты бандит?! — с ужасом спросила Рита, отодвигаясь

от Андрея. Глаза девушки расширились, подбородок дрогнул, вот-вот расплачется или закричит. — Я пойду... Меня главврач

звал.

— Никакой я не бандит! — возразил Андрей, поняв, что

Рита с минуты на минуту может уйти. — Посадили за банди тизм, а бандитом я в жизни не был.

— Разве ж так бывает? — неуверенно спросила Рита.

— Бывает — не бывает... А тебя за что судили?

— Ну, так получилось...

— Расскажи, а потом я.

— Y меня мамы не было, а папу и брата убили на фронте.

Я жила с тетей Машей. Она заболела, ухаживать надо, а боль ничный не дали. Сын директора завода, где я работала, пообе щал, что даст мне больничный и лекарство для тети. Я пове рила, а он обманул меня. Продукты принес, а больничный у

отца не попросил.

— Ты с ним встречалась? — голос Андрея дрогнул, глаза

потемнели.

— Один раз, — призналась Рита.

— С ним можно... Он сын директора...

— И не потому, — гневно выкрикнула Рита, сверкнув гла зами.

— А почему же?

— Он на вечеринку меня пригласил. Обещал лекарство

дать.

— А ты долго с ним сидела на вечеринке?

— Я раньше не пила никогда. Он меня напоил и спать по ложил. — Рита зарделась.

124

— А тетя? — Рита поняла, что Андрей не хочет слышать

грязных деталей той ночи.

— Тетя умерла, позже, когда я в тюрьме была.

— Тебя за прогул посадили?

— Я пришла к директору и попросила его, чтоб он поло жил тетю Машу в больницу. Директор разозлился, махнул ру кой и нечаянно уронил бюст Сталина. Бюст разбился, а ди ректор сказал на меня. Мне дали десять лет.

— А прогул?

— На суде про него вспоминали, а в приговоре ни слова

не написали.

— Сталина разбил директор, а посадили тебя. А ты гово ришь, что не могут посадить за бандитизм не бандита.

— Так это Сталин, а то бандитизм.

— А какая разница — не сделаешь, а посадят.

— И тебя так же, как и меня?

— Не так, но похоже. Я из госпиталя домой ехал. После

ранения откомиссовали меня. На станции Воронцово-Городи-ще поезд стоял целый день: путь впереди разбомбили. Один

парень пригласил меня выпить. Выпил я с ним и уснул. А тут

облава. Взяли меня и обвинили в бандитизме. Милиционеры

одного вора ловили, не могли поймать. А меня вместо него хо тели посадить. Сперва на станцию Шевченко отвезли, а потом

в Киевскую тюрьму.

— Почему ж ты подумал, что всех подкупить можно?

— Я не досказал тебе. В Лукьяновке из одиночки меня

перевели в общую камеру, к политическим, мест не было у

бытовиков. Там сидели человек семьдесят политических и пять

воров в законе. Одного вора звали Володя Петровский. Он по дружился с Синяевым.

— Просто так подружился?

— Синяев получал богатые передачи.

— Воры могли отнять у него.

— Не отнимали. Он вместе с ними ел, спал и сочинял песни

про Володю Петровского.

— Песни? — не поверила Рита.

— Еще и какие! Синяев раньше где-то в газете работал.

Почти каждый день новую песню выдумывал. Я один стишок

запомнил. Хочешь расскажу?

125

— Расскажи, — согласилась Рита.

— «Пропоем песню новую на хороший мотив, про бандита

Петровского, про его коллектив». Петровскому очень нравил ся этот стишок. Он выстраивал всю камеру и заставлял нас

петь, утром, в обед и вечером. Кто не пел — сапогом по голо ве. На воров жаловались...

— Открыто? — удивилась Рита.

— Тайком записки в коридор подбрасывали. Потом вся

камера обозлилась. Схватили, что под руками было, и на воров.

Вот дрались так дрались! Мисками, крышкой от параши, горш ками глиняными. Володя с ворами к двери побежал. Дежур ный заскочил в камеру и всех подряд лупить.

— И Петровского?

— Пальцем воров не тронул. Нас ключом бил.

— Больно? — вздрогнула Рита.

— Тебя тоже били?

— Да. А чего ж потом?

— Всех бьют, — уныло протянул Андрей. — Даже тебя.

Я думал, девчат не трогают.

— Так ты с тех пор и сидишь?

— Нет. За драку с ворами меня посадили в карцер, а из

карцера — в индию.

— В какую Индию?

— В Лукьяновке так называли камеру, где сидели одни

воры. Там была еще абиссиния.

— А это что такое?

— Тоже камера. В ней разные люди сидели, ни воры, ни

мужики. Их называли полуцветняками, порчаками, шобл ом. В

абиссинии я не был, а в индии почти месяц просидел. Одного

вора, Веню Муфлястого...

— Это фамилия у него такая?

— Кличка. Освободили его, а через две недели опять в ин дию привели. Муфлястый так ругался: «Я, — говорит, — пять

кусков дал, чтоб меня на волю выгнали, а мусора по новой

схватили. Где я им грошей наберу? Что я им, госбанк?» Почти

все они рассказывали, не мне, промеж себя, кого за сколько

освободили из тюрьмы.

— А почему ту камеру называют Индией?

126

— Воры наколоты все, как индейцы, и передачи не у кого

отнимать. Захотят в другую камеру перейти, им приходится

свои передачи отдавать. Они и говорят: «нас грабят, как ин дейцев!» За это и прозвали камеру Индией.

— В индии плохо было?

— Слово скажешь — и бьют. Дежурным лучше не жалуйся: от них попадет и воры добавят. Я там за одного пацана засту пился, меня подлупили и в тюремную больницу.

— Сколько тебе дали?

— Три года.

— Какой ты счастливый! За бандитизм три...

— Так мне не за бандитизм, а за нарушение паспортного

режима. Статья восьмидесятая часть первая Украинского Уго ловного кодекса.

— Ты все запомнил, как зазубрил.

— Сколько раз повторять и не запомнить...

— Тебе бандитизм на паспорт сменили. Вот бы и мне так.

Поменяли бы бюст на что-нибудь другое и дали б не десять, а три...

— Никто мне бандитизм на паспорт не менял. За банди тизм меня освободили.

— Как же так?

— Когда я из индии в тюремную больницу попал, подле чился там немного и объявил голодовку.

— Зачем?

— Чтоб скорей разобрались со мной. Я так и в записке

написал. Или пусть следствие кончают, или до смерти голодать

буду.

— Как же ты додумался?

— До голодовки-то? Меня один заключенный научил.

— Долго ты голодал?

— Два месяца.

— И совсем-совсем ничего не ел?

— Сам не ел, меня насильно кормили.

— Сразу, как объявил голодовку?

— Через пятнадцать дней начали. Я уж почти без памяти

был.

— Насильно есть не заставишь.

— А они и не заставляли есть. Через зонд кормили.

127

— Как?

— Сунут зонд, в рот — две металлические пластинки с

винтом, роторасширитель называется, рот пошире откроют, а

кишку резиновую, зонд, до самого желудка пропускают. Дойдет

до желудка, они резиновой грушей проверят и льют молоко с

маслом. Надоело им так кормить меня. Дежурники иногда

обозлятся и по животу стукнут, или горячего молока в желу док зальют.

— Больно?

— Терпения нет. В феврале сорок пятого сказали, чтоб я

кончал голодать, повезут меня в Шевченко, туда, откуда в

тюрьму привезли. Там продержали два дня и освободили. Ока зывается, по ошибке меня арестовали, а я просидел больше

полгода. Когда освобождали, документы не вернули мне.

— Почему?