В лесу у медведя нет врагов более сильных, чем он. Страшен для него только человек: стреляет и ставит на медвежьих тропах железные капканы. Медведь вынослив; часто он остается в живых даже после смертельного выстрела. Он обладает также огромной силой — иногда ломает капканы, вырывая из них поврежденные лапы. В капканах остаются только клочья кожи, кровь и шерсть. В таких случаях человек понимает, что медведь потерян для него навсегда. Опытный зверь становится осторожным, мстительным врагом, иной раз не менее опасным, чем разъяренная медведица с детенышем.

— Надо быть осторожным с медвежатами! — предостерегает Станислав с оттенком тревоги в голосе.

Он живет в лесу более двадцати лет и уже проникся верой индейцев.

В лесу, недалеко от городка Мон-Лорье, к северо-востоку от Валь-де-Буа, еще в прошлом году жил Морис Жерар. Построил себе большой дом и жил, как и Станислав, охотой.

Однажды в июльский день ему удалось поймать живым медвежонка величиной с легавую собаку. Несмотря на вопли малыша и энергичную защиту, Жерар упрятал его в мешок и быстро отнес домой.

Со штуцером наготове охотник зорко осматривался по сторонам, но все было спокойно. Медведицы, к счастью, не оказалось поблизости.

Дома охотник привязал медвежонку ошейник и дал ему молока. Тот пить не стал, а все пищал жалобно и пытался освободиться. Жерар отстегал его.

Ночью охотника разбудил таинственный шорох около дома. Он увидел в окне огромную черную фигуру, упиравшуюся лапами в стену. Жерар закричал и выстрелил. Страшный рев потряс ночь. Медведица отпрянула и убежала в лес. Утром Жерар убедился по следам, что промазал; было слишком темно.

С тех пор медведица упрямо кружила вокруг дома, но всегда на безопасном расстоянии. Ночью тут же за стеной раздавалось ее грозное рычание, полное отчаяния и ярости. Медвежонок отвечал пискливым плачем, а Жерар — выстрелом в темноту.

На четвертый день Жерару надоело играть роль осажденного. После стольких бессонных ночей упорство медведицы начало казаться ему чем-то грозным и кошмарным. Поэтому он снова засунул медвежонка в мешок, взял ружье, закрыл наглухо дом и отправился в город. Ничто не помешало ему; возвращаясь на следующий день домой, охотник был в отличном настроении: в Мон-Лорье он выгодно продал медвежонка.

Выйдя на свою поляну, Жерар окаменел: вместо дома увидел кучу дымящихся головешек. Вместе с домом сгорело дотла и все его имущество. По следам он понял, что во время его отсутствия медведица вломилась в дом, уничтожала все, что там было, и, видимо, при этом опрокинула печь с непогашенными углями.

У Жерара уже не было сил, чтобы вновь строить дом. Ему опротивело жить в лесу. Подавленный, он вернулся в город и стал подметальщиком улиц.

В ту ночь, когда мы слышали плач медвежонка, я пережил минуту радостного волнения. На северной половине небосклона появилось бледно-голубое зарево — первое в этом году полярное сияние. Это добрый знак. Он предвещает, что вскоре начнутся холода и поэтому пора кончать отдых в долине Сен-Дени; надо двигаться на север, к местам, где обитают лоси, — на Оскеланео-Ривер.

Канадская осень и пора большой охоты начинаются небесным знамением.

Из Валь-де-Буа возвращаюсь в Монреаль, чтобы закончить подготовку к поездке на север.

Во время пребывания в Монреале я посетил однажды порт на реке Св. Лаврентия. Там меня поразили огромные элеваторы, из которых по широким трубам льются в трюмы пришвартованных кораблей потоки золотистой пшеницы.

Одна труба повреждена, и время от времени зерна из нее сыплются на землю. Этим пользуется стайка птиц: они с большим аппетитом, воровской поспешностью и оглушительным чириканьем клюют пшеницу. Я издалека узнаю этих воришек. Это воробьи, наши почтенные европейские воробьи.

Когда я подхожу ближе, они нехотя взлетают, садятся на трубу и оттуда с пронзительным писком бранят неожиданного пришельца, не скрывая своего недовольства. Выглядят они смешно, ведут себя вызывающе и как-то более задорно, чем в Европе. Вид этих знакомых уличных разбойников радует меня.

Но еще более обрадовалась им Америка, когда в 1850 году туда явилась первая пара воробьев из Европы. Этой паре был устроен поистине королевский прием. Америка была тогда молода, сентиментальна и склонна к неожиданным проявлениям чувств. Увидев воробья, американцы слегка ошалели. Наиболее ярким выражением их экзальтации явилась пламенная статья орнитолога Хорта Мерриэма в газете «Нью-Йорк геральд». Она начиналась словами:

Так встретили в Северной Америке двух первых воробьев. Счастливая воробьиная пара располагала легионом преданных ей опекунов, которые приносили гостям изысканные лакомства. Их кормили так щедро, что спустя шесть недель эта идиллия завершилась трагически: жадные воробьи обожрались и подохли. Но их смерть не заглушила энтузиазма американцев. Общество «Друзей воробья» воспылало жаждой действия и вскоре завезло из Европы несколько десятков новых воробьиных пар, которые на этот раз отлично прижились.

Окруженные заботливой опекой, воробьи начали быстро размножаться. Они забирались во все более отдаленные города и всюду, куда прилетали, вызывали стихийный восторг и взволнованность. Люди не находили себе места от радости и в своих садах прибивали к деревьям маленькие деревянные домики, чтобы привлечь гостей, в эти уютные гнездышки. В некоторых городах было по два-три домика на каждом дереве. Столяры богатели. В других городах воробьев щедро кормили на общественные средства, а мэры соревновались друг с другом в усердии. Фабриканты придумали, специальный легкий корм для любимых пташек, редакторы хвастались знанием орнитологии, поэты слагали похвальные гимны воробьям…

Вот каких почестей дождались воробьи — наши серые дармоеды! И надо признать, что эти бездельники как следует использовали милость судьбы: они обжирались, не стесняясь, и размножались вовсю — размножались поистине невероятно.

Причиной всеобщего восторга была не только детская чувствительность янки. Тут действовали и другие причины. В те времена — в середине XIX века — Америка все еще тяжело переживала свою неполноценность по сравнению с old fashionable England.[9] Богатевший грубоватый американец перенимал английские обычаи и во всем следовал примеру Англии: все, что шло оттуда, принимал с почетом и обожанием. Иногда такое подражание заходило столь далеко и приобретало столь необычные формы, что выглядело смешным. Вероятно, потому, что воробьи происходили именно из Англии, им был оказан такой необыкновенный прием. Характерный штрих: даже в американской научной литературе было четко обозначено, что это «английские воробьи» — «the English sparrows».

Но была еще и практическая причина. Как раз в это время в Америке размножилась бабочка-медведица, гусеница которой стала истинным бичом сельского хозяйства. И вот кто-то где-то написал, что воробьи устроят погром скверным гусеницам и пожрут их. Американцы слепо поверили в это: они увидели в воробьях не только веселых пташек, но и желанных избавителей…

Но что тут долго рассказывать! Прохвосты-воробьи не оправдали надежд американцев. Правда, они невероятно расплодились, и повсюду от них проходу не было — и на западе, и на юге, и даже на севере. Но у них было столько лакомой пищи, что не имело смысла охотиться за неаппетитными, отвратительно волосатыми гусеницами.