Рев и грохот товарняка остановил его, через плечо я видела, как квадратная фигура замерла, не входя в сумрак арки. Он резко заломил голову и глядел на несущуюся вереницу вагонов. Как будто дальше ему было никак нельзя.

Стремглав кинувшись в недра нетерпеливого автобуса, мы загнанно дышали, прижавшись друг к дружке, скрипучие двери закрылись, заворчал мотор. Лера не курила в салоне, но тискала зубами фильтр. Перекушенная сигарета упала на пол.

День последующий. Я проснулась с мурашками, они со вчерашнего дня вольготно путешествовали по мне, внезапно выныривая под кожей. Как кокаиновые клопы. Едва их вытравила, теперь вот эти насекомые ко мне привязались.

Смахнула следы вчерашней туши с подушки, щелкнула теликом. Удушливая вялость, приходящая после напрягов, подкосила напрочь, усыпила меня. Валерия вчера упорхнула к своему новому кавалеру, заливать испуг. Косноязычная дикторша вскользь прошлась по новости: «Местная жительница подверглась нападению неизвестного мужчины… Множественные укусы, подозреваемый скрылся, пострадавшая госпитализирована…»

Мыслительная машина зажужжала, без моего ведома выплетая неприятный узор: усатый преследователь, погоня, искусана какая-то деваха… Р-р-раз! Стая мурашек метнулась по спине, высасывая тепло. Загудела голова, погружая меня в транс, когда все внешние звуки тонут, глохнут, мысли вьются сами собой причудливой нитью, а глаза видят то, чего не следует видеть. Иногда со мной такое бывает.

Бурлящие чернотой разверстые рты, спастические судороги шей, волна пробегает по лицам, изъязвленным, из укушенных ран сочится черная жижа, ползут вьюнками полупрозрачные усики-щупальца из серой эктоплазмы. Некоторые слепо шарят вокруг, иные скручиваются и раскручиваются, как часовые пружины.

Время идет, вот я уже отгоняю видения, отхлебывая из бутылки Абрау-Дюрсо. Помогает слабо, бутылка пустеет, а я все еще будто под прицелом невидимого ретранслятора тревоги. Он тоже, вероятно, похож на кусок серовато-сизой, пятнистой и слизкой плоти, полусфера с гнусно напряженной, подрагивающей антенной из хряща, настроенной на мои частоты.

Я пишу непослушной рукой в тетради, это помогает:

«Чтобы отгонять кошмары, нужна особая магия, тайная, предельное колебание трансцендентной струны, неизвестно куда уходящей. Ритуалы, что вызывают высокочастотную дрожь, отпугнуть Тени, заставлять червей памяти в корчах извергать пожранное и развеивют по неощутимым ветрам плоть беспокойных мертвецов.

С другой стороны, ослабевающие колебания, нисходящие до рокочущих флуктуаций, заставляют иных мертвых растревожено и голодно ворчать в своих альковах. Закон Хаоса, закон Машины, что сама не ведает принципов своей работы. Порядок не антагонист его, он – корка льда над мутной жидкой плотью Истинного Мира.

Мойры непрерывно прядут, то шизофренически теребят в студенистых руках нити судеб, беспорядочно обрывая, связывая и переплетая их. Иногда Мойра вдруг всплескивает руками и гулко, космически хохочет, нити рвутся, перепутываются, в агонии грызут друг друга, точно злобные нематоды. А в видимом мире люди швыряются бомбами, сыплется дождь из голов.

Звероподобные существа насилуют женщин под неоновыми буквами на неведомых языках. Дети в оккупированных хаосом городах раскачиваются на невыносимо скрипящих качелях над разверстой пастью братской могилы. Я стою и набираю в кувшин кровь Богов, что из тех же ниток связаны, просто потолще.

Запрокидывая голову – пью».

Юркий сквозняк вдруг заставил меня очнуться, дрогнула порывом ветра форточка – к бесу такую писанину. Или она от бесов?

Остывший чай и надкушенный вишневый пирог. Никакого шампанского – уже поздний вечер. Вкусите плоть мою. Нужно было найти жертву того, что носил в себе тень. Неважно, бред или реальность. Но поиски откладывать я не могла.

Вдруг захотелось подремать, я избавилась от халатика с нелепыми карпами-кои и голышом нырнула под одеяло. Спать после сна.

Пахнет недавним дождем, да так, что запахи пересиливают звуки – отцовская рука крепко держит мою, золотистый свет пробивается сквозь истаивающие облака. Справа от меня, возвышаясь, теряясь головой в облаках и солнечных потоках, шел папа. Слева медленно шевелилось, глянцево поблескивая, колесо обозрения. Лет мне было столько, сколько лапок у паука, а может быть, сколько у мухи. Я задираю голову, чтоб взглянуть в его лицо, но солнце вдруг прожигает облако, ослепляя меня.

Ничего уже не разобрать.

Тренчкот «Живанши», платок и драматические темные очки – вот такой у Лолы сегодня маскарад. Мисс Бонд, просто Бонд. Я ухмыляюсь ярко-алыми губами и отхлебываю остатки «Егермейстера». Бутылка летит мимо урны. Вот зацокали каблучки. Точно когда-нибудь брошу. Чет мне нехорошо…

Ноль восемь утра, на улице лежит ранний ноздреватый снег-подросток, в воздухе носятся влажные потоки, ноги чавкают в студенистой серой массе, люди вокруг кажутся мне полупрозрачными (черт их знает, что на этот раз было в «Егермейстере»), из сгустков нейтрально-розовой эктоплазмы. Вот на остановке они меняли цвет: нейтральный бурлил в мужчине, становясь в завихрениях кровавым, женщина досадливо рыжела и проступала синими пятнами злого страха в пояснице, они вибрировали в такт его голосу. У меня вдруг загудела голова и, опершись на облепленную объявлениями стену остановки, я вполне изящно сблевнула. Откашлялась. Люди стали делать вид, что меня нет. Так даже лучше.

Светляки перестали прыгать перед глазами только в автобусе, да и никаких «жидких тел» больше не было. Была объемистая кондукторша и дед напротив, он неодобрительно взглянул на мои сапожки. Видимо, на них оказалось немного егемейстерной рвоты. Вытру позже.

Больница скрывалась среди одинаковых тополей. Серые корпуса, вот тот, что нужен, – из него вываливался пар, мороз обхаживал клубы, сковывал, замедлял. Крепкотелая женщина в белом халате курила на крыльце, глядя в глаза статуе Павлова напротив. Павлов на вид мерз, одетый в тонкую снежную шапку и накидку. Женщина – нет. Я шла кое-как, оскальзываясь на свежем льду бывших луж. Он был почти не тронут, теперь мои сапожки-шпильки прострочили на нем очереди неровных отверстий в обрамлении трещин.

В приемной сонно сидела ординаторша, бубнил телевизор, в него вперила глаза похожая на сову гардеробщица. Я вдруг почуяла мерзкое детское больничное волнение, где-то в коридоре прогрохотала по явно неровной плитке тележка.

«Ух, хух. Ну давайте уже одежду, девушка».

Это вывело меня из оцепенения. Тетка повесила мой бежевый тренчик в сторонку от насупленного ряда курток и дутых пуховиков. Молодая, но бесцветная ординаторша со стянутыми в пучок волосами что-то царапала в блокноте, ее лицо так же надежно было стянуто, оставляя тонкие губы и резак глаз. Темное стеклянное забрало спасло меня от полосующего взгляда, взглядом-рикошетом царапнуло по выглянувшему из рукава пентаклю Соломона. Короткий диалог, где ложь и игра, я – корреспондент независимого издания, она – должностное лицо. Вкрадчиво шелестя, ползет иностранная купюра.

Третий этаж, палата 166. Краем глаза я заметила в блокноте сплошь нелепые завитушки и каракули. Галактики и абракадабра вместо слов.

В слабо освещенном коридоре моргала лампа, я бестолково тыкалась во все двери в поисках лифта. Заперто, заперто, заперто, открыто.

Запах кислого растворимого кофе и взгляд человека в белом, отраженный блеск металлических инструментов, их звук, запах. От него заныли зубы. Я закрыла дверь быстрей, чем требовалось.

Найденный лифт со скрежетом пополз вверх, иногда запинаясь, ехавшая со мною старушка шептала молитву.

Травматология. Там оживленно сновали безразличные и веселые медсестры, мужчина на костылях проковылял мимо меня к сортиру.

Палата 166. На кровати под белым одеялом лежала невысокая блондинка с перепутанными густыми кудрями и бескровным лицом. Она смотрела куда-то мимо меня, куда-то не здесь. На шее ее красовался бинт с бурым пятном и вкраплениями черного, я похолодела, на руке же – растрепанная повязка, левой она безвольно пощипывала их обе, теребила медленными, выморочными движениями.