– Вы… вернулись, – с запинкой в сердце заговорила дочка к своей мачехе.

– На улице прямо настоящий ураган. Все автобусные рейсы отменили, – говорила Феодосия, снимая кожаные туфли. – Ядвига, а ты чего это не спишь купно со всеми? Ядвига! – Повторила мать имя дочки, но та продолжала молчать. Лишь когда Феодосия вплотную подошла к девушке, вдруг юная дама отмерла

– Всё в моих руках… отныне.

Совсем не понимая, о чём идёт речь, уставшая от неудачного путешествия Феодосия лишь рыкнула в след: «Быстро спать. Не нарушай режим», – и отправилась к шкафу с одеждой для сна. Ядвига вновь замерла, следя за тем, как фигура мачехи отдаляется и теряется где-то за дверьми других комнат. Кажется, девушка так и стояла в коридоре, подобно фарфоровой кукле, – лицо побледневшее, губы дрожат и синеют, ровно, как и кончики пальцев. Но на деле вдруг Ядвига оказалась на кухне. Пути к столовой она не помнила. И то, как в её руках оказался тот самый нож.

Шагая в сторону комнаты Феодосии, Ядвига всё чувствовала будто не по-настоящему. Очертания материнской спины были размыты. Вокруг туман. «Кажется, всё лишь сон, но… могу ли я?» – задавала себе девушка какой-то загадочный вопрос. Она стояла позади матери, тихо перенося конвульсии мышц. Но вдруг Феодосия обернулась и показала своё лицо. Эти черты: малиновые губы, тонны косметики и белое лицо, загримированное пудрой. Злость вскипела при виде этой женщины. Ядвига не могла более сохранить контроль над своими руками. Дрожащие и тонкие девичьи ручки так безжалостно и кровожадно, точно собрав всю силу и мочь, воткнули лезвие ножа прямо в женское горло. Феодосия хотела была вскрикнуть от боли, но Ядвига высунула нож обратно, отчего женщина свалилась с ног. Пробитая артерия импульсом выпустила ярко-оранжевую кровь. Феодосия лишь сделала один сухой глоток воздуха, после чего всё тело вздрогнуло и более не подавало признаков жизни. Ядвига стояла и лишь смотрела на всё содеянное. В глазах её был туман. Она всё ещё не осознаёт реальности. В голове лишь одна мысль: «Теперь всё будет иначе». Тяжёлыми шагами девушка вышла из комнаты, прикрыв дверь в кровавые апартаменты. Проходя вдоль по коридору, девушка застыла в щели приоткрытой двери, ведущей в комнату Савелии. Младшая сестра, как и полагалось ей, спала тихим сном, случайно сбросив одеяло на пол. «Савелия! – как гром сред ясного неба разразилось в голове Ядвиги, – эта глупая… ничего не заслуживает». Вновь крепко сжав ручку ножа, Ядвига ворвалась в комнату, но когда подошла ближе, звон в ушах напомнил сестрице о том, что всё происходящее не сон. Сердце провалилось в пятки, а дыхание сбилось практически до самой остановки. «Нет, ты будешь жить, но мне не помешаешь. Тебе ничего не достанется», – произнесла Ядвига. В тот же миг новый план озарил её разум. Осторожно, стараясь не разбудить Савелию, Ядвига протёрла ручку ножа носовым платком, после чего просунула его в руку младшей сестры, как следует оставив на рукоятке её отпечатки пальцев. Незамедлительно Ядвига схватилась за телефон, вызывая главу закона.

Кавалерийские войска – самые сложные группы. Лошади бегут, спотыкаясь о мины и сбиваясь друг о друга в страхе. Яд разъедает человеческую кожу, а кони же мгновенно мрут, оставляя солдата без транспорта. Я был их частью. Некоторое времяземля взлетает в небеса от взрывов. Глаза засыпаны белым туманом. Он оседает на землю, посему единственное место, чтобы спрятаться, окопы, уже не уместны. Горчичный газ. Он тяжелее воздуха. Никто не знал ещё тогда, что это за туман. Но через пару часов мои сослуживцы харкали кровью, задыхались в болях и… Но меня уберегли от этого. В тот день, когда впервые был применён горчичный газ, майор, он же мой хороший друг, земля ему пухом, забрал меня к себе в палатку. Та находилась за пять километров от поля боя. Мне повезло. Я благодарен своей жизнью майору.

– Это тот майор, который угостил тебя?

– О, да. Помнится, я впервые там попробовал мясо. Как сейчас помню его такой нежный вкус, питательный кусочек чего-то сочного и приятного на вкус.

– А что же было потом? – нетерпеливо спрашивал мальчик.

– Страшный газ. Немцы погнали всю нашу русскую армию на восток, а сами отправились в Париж. – На миг мужской взгляд словно утонул в бездне и вдруг очнулся вновь. – Так, ну всё, поздний час уже. Отправляйтесь к себе.

– Папа, ну пожалуйста, расскажи ещё о своих школьных временах, о том, как ты с мамой познакомился.

– Нет! – строго говорю я, но при этом не повышая тон. – Вы сейчас же отправляетесь в свою комнату.

Петро смиренно встаёт из-за стола и направляется по коридору. А вот Юхим недовольно, повесив нос, идёт за братом следом. Ну почему родной сын слушается меня хуже оставленного родным братом племянника? Они практически одного возраста, разница лишь в месяцах, и внешне похожи друг на друга: оба смуглые, русые волосы взлохмачены и телеса, как спички (хотя, верно, это от семилетнего возраста), но всё же какие они порой разные.

Ровно десять часов вечера. Я прохожу по нашему небольшому домишке, выстроенному собственными руками. Дом и правду не велик. Я строил его в рассчете на свою жену и одного сына. Кто мог представить, что случится такое горе и гражданская война заберёт моего родного брата вместе с его супругой. Погасив свет в комнатах, что забыли сделать мои два сорванца, я заглядываю в самую просторную комнату из всего дома – спальню мальцов. В ней вмещается две большие кровати по разные стороны комнаты, два деревянных шкафа с вещами, а также игрушки мальчишек. Вся комната заполнена мягкими фигурами животных или же персонажей из сказок. При жизни мамы Юхима она его слишком баловала и старалась купить все, что забавляло юнца. Теперь же я поделил их поровну, посему часть перешла так же и Петру. Мальчишки спят. К моему удивлению, даже Юхим. Часто бывает, что тот перед сном, скрывшись пышным одеялом, берёт мой рабочий фонарь и читает книги. Мой сын рано научился читать и писать. Быстро всё освоил. Хоть в чём-то преуспел. Прикрыв дверь, я ухожу в свою комнату через два помещения от комнаты сыновей. У меня не так много вещей. Бо́льшую часть комнаты заполняет пустота. В свете лунного луча танцует пыль. Больше всего я люблю засыпать под свет яркой луны. Рядом с большим окном висит настенное зеркало округлой формы. В нём отражается мрак, который овивает вокруг моё непропорциональное тело: худые ноги и большие бёдра, а также живот… Его не было во времена армии. Кажется, именно после смерти Марии на моей голове появилась лысина, лицо взялось морщинами и коричневыми пятнами, ровно, как и руки. Она забрала с собой часть меня. Я вновь это замечаю. На подоконнике уже приготовлены карандаши и ручки, а также десять листов. Я беру листок, ручку и пишу об этом. Я всегда так делаю перед сном – пишу письмо своей Машеньке. Пишу о том, как прошёл мой день, о том, как дети быстро растут, про их успехи в школе. Заворачиваю лист в конверт, оставляя его лежать на подоконнике. Только после этого я иду спать. На следующий день, уже будучи на работе, я передам это письмо штатному голубю, который, может быть, всё же доставит его нужному получателю.

Ещё будучи беззаботным юнцом, за школьной партой я встретил Марию. Она была светлой, как капелька росы. Её длинные косы цвета соломы, тонкие руки и ловкость их движений, её фигура, точно стройная берёзка, на которой так красиво смотрелись простые, но элегантные платьица. С самого первого взгляда она манила меня к себе. Я не сопротивлялся этому чувству. Мы просто гуляли вместе, учились чтению и письму. Но по окончанию церковно-приходской школы мы были вынуждены расстаться. Началась Первая мировая война. Я отправился на фронт, а Мария осталась помогать церковнослужителям в нашей местной церкви. Мы писали друг другу письма, сквозь время, все невзгоды пытались держаться вместе, даже находясь на расстоянии. Она сочиняла мне песни, которые и присылала в своих письмах. Мне только оставалось представлять, как она исполняет их в церковном хоре. А я писал ей слова надежды на то, что мы вновь будем вместе. Даже будучи под открытым огнём, я продолжал писать камушком угля по жёлто-обгоревшему листу. Я помню, мы переходили тогда мост. Его подорвали прямо у нас под ногами. Всех, кто остался в живых, отправили в больницу. Мне единственному повезло. В этой бомбардировке я не потерял ни одной конечности, чего нельзя сказать о моих сослуживцах. Оказавшись в больнице и придя в здравое сознание, я сразу же принялся писать лист моей Марии. Шли недели, месяцы, но ответного письма так и не последовало. Сердце болезненно покалывало будто сигнализируя, – что-то случилось. Вскоре мне всё же пришло письмено, но, увы, не от Марии. Оно было написано моей матушкой. Она известила меня о том, что наше поселение было расстреляно и взято в плен. Сотни людей погибло, а кто смог выжить, попал в руки врага. Незадолго до этого моя мать уехала из нашего города, как оказалось, не зря. Я не мог поверить во всё происходящее, не мог принять того, что потерял свою Марию навсегда. Не успев полностью прийти в себя, я вскочил на ноги и рвался в бой на передовую. Именно тогда я потерял страх смерти. Более никакие пули не казались мне страшными, а люди на другом конце поля, убивающие солдат рядом со мной, вызывали во мне ярость. Я делал всё, что было в моих силах. После убийства главнокомандующего я стал во главе солдат. Бойцы умирали толпами, но мы продолжали по моему приказу двигаться вперёд. Поля позади нас были усыпаны мёртвыми телами. Врачей более не было, потому ещё подававшие признаки жизни оставались лежать на холодной земле и помирать. А мы двигались дальше. Шли навстречу страшному газу и даже туче огня, которые пытались нас убить. Первые в мире огнемёты. Когда я увидел впервые это приспособление в действие, мне показалось, что его придумал сам дьявол и подал врагам из своей преисподней. На моих глазах люди горели заживо. Многочисленные шрамы на моём теле навсегда останутся напоминанием о тех страшных днях. Все ждали и надеялись, что это когда-то закончится.