Двое мужчин шли по тропе там, где она вилась между берегом и густой стеной кипарисов, эвкалипта и колючих кустарников. Один, постарше, нес чисто выстиранный и чуть, ли не выглаженный джутовый мешок. Второму, судя по лицу, не было еще и двадцати. Как обычно бывает в середине июля, река заметно обмелела.

— В такой-то воде он уж наверняка рыбачит, — сказал молодой.

— Если ему пришла охота порыбачить, — отозвался тот, кто нес мешок. — Они с Джо только тогда ставят перемет, когда Лонни приходит охота порыбачить, а не тогда, когда рыба клюет.

— Они так и так должны быть у перемета, — сказал молодой. — Лонни ведь все равно, кто его рыбу с крючков снимет.

Вскоре тропа, поднялась к расчищенной площадке на мысу в излучине реки. Здесь стоял шалаш, сооруженный из заплесневелой парусины, разнокалиберных досок и выпрямленных молотком бидонов из-под масла. Над конической крышей торчала скособоченная печная труба, рядом притулилась скудная поленница, к которой был прислонен топор и связка тростниковых жердей. Потом они увидели на земле возле открытой двери несколько коротких шнурков, только что отрезанных от валявшегося тут же мотка, и ржавую консервную банку, до половины набитую массивными рыболовными крючками. Несколько крючков уже было прикреплено к шнуркам. Но нигде не было ни души.

— Раз ялика нет, значит, в лавку он не пошел, — сказал старший. Заметив, что парень направился дальше, он набрал в легкие воздуха, намереваясь крикнуть, как вдруг из кустов выскочил человек и, остановившись перед ним, заскулил настойчиво и нудно. Он был невысокого роста, с широченными плечами и огромными ручищами, взрослый, но с повадками ребенка, босой, в потрепанном комбинезоне, с пронзительным взглядом, какой бывает у глухонемых.

— Здорово, Джо, — сказал тот, кто нес мешок, нарочито громко, как люди обычно говорят с теми, кто не способен их понять. — Где Лонни? — Он помахал мешком. — Рыба есть?

Но глухонемой только смотрел на него, продолжая прерывисто скулить. Потом повернулся и побежал по тропинке вслед за скрывшимся из виду парнем, который как раз в эту минуту крикнул:

— Глянь-ка ты на этот перемет!

Старший пошел за ними. Младший, вытянув шею, нагнулся над водой возле дерева, с которого, туго натянувшись, уходила в воду тонкая бечевка. Глухонемой стоял у него за спиной, все еще скулил и переступал с ноги на ногу, но прежде чем старший успел подойти, повернулся и, минуя его, помчался обратно к шалашу. При таком мелководье в воду должны были погрузиться только шнурки с крючками, а отнюдь не бечевка, перекинутая через реку между двумя деревьями. И все же она от конца до конца ушла под воду, отклонившись вниз по течению, и старший даже издали увидел, как она дергается.

— Да она огромная, с человека будет! — воскликнул парень.

— Вон его ялик, — сказал старший. Теперь парень тоже его увидел — на противоположном берегу, ниже по течению, он застрял среди зарослей ивняка в излучине реки. — Плыви-ка на тот берег, возьми его, тогда и посмотрим, что там за рыбина поймалась.

Парень сбросил башмаки и комбинезон, снял рубашку, пошел сначала вброд, потом поплыл прямо к противоположному берегу, так чтобы течение отнесло его вниз к ялику, взял ялик и стал выгребать назад, пристально вглядываясь в то место, где тяжело провис перемет, у середины которого лениво колыхалась вода, взбаламученная каким-то подводным движением. Он подвел ялик к старшему, который как раз в эту минуту заметил, что глухонемой опять стоит позади него, прерывисто и натужно скуля и пытаясь забраться в ялик.

— Не лезь! — сказал старший, отталкивая его назад. — Не лезь, Джо!

— Скорей, — крикнул парень, когда прямо у него на глазах возле провисшей бечевки что-то медленно поднялось на поверхность, а потом снова ушло под воду. — Там что-то есть, черт побери! И впрямь громадное, с человека!

Старший спустился в ялик и, держась за бечевку, стал руками перетягивать его вдоль перемета.

Вдруг с берега позади них раздался какой-то вполне членораздельный звук. Это кричал глухонемой.

— Дознание? — спросил Стивенс.

— Лонни Гриннап. — Коронером был старый сельский врач. — Сегодня утром его нашли два парня. Он утонул на собственном перемете.

— Не может быть! — воскликнул Стивенс. — Дурень несчастный. Я приеду.

Как окружной прокурор, он не имел к этому делу ни малейшего отношения, даже если бы речь шла не о несчастном случае. Он и сам это знал. Он хотел увидеть лицо покойника по причине чисто сентиментального свойства. Нынешний округ Йокнапатофа был основан не одним пионером, а сразу тремя.[41] Все трое приехали верхом из Каролины через Камберлендский перевал, когда на месте Джефферсона был еще лагерь правительственного чиновника по делам племени чикасо, купили у индейцев землю, обзавелись семьями, разбогатели и сгинули, так что теперь, сто лет спустя, во всем округе, основанном с их участием, остался лишь один представитель всех трех фамилий.

Это был сам Стивенс, потому что последний член семьи Холстонов умер в конце прошлого века, а Луи Гренье, на чье мертвое лицо Стивенс хотел посмотреть, отправляясь жарким июльским днем за восемь миль м своем автомобиле, никогда и понятия не имел, что он Луи Гренье. Он не умел даже написать имя Лонни Гриннап, которым он себя называл, — сирота, как и Стивенс, человек чуть пониже среднего роста, лет тридцати пяти, которого знал весь округ, с тонкими, а если внимательно всмотреться, даже изящными чертами лица, уравновешенный, неизменно спокойный и веселый, с пушистой золотистой бородкой, никогда не ведавшей бритвы, со светлыми добрыми глазами, «слегка тронутый», как о нем говорили, но если что его и затронуло, то уж действительно слегка, отняв слишком мало из того, чего ему могло недоставать, — он из года в год жил в лачуге, которую сам соорудил из старой палатки, нескольких бросовых досок и выпрямленных бидонов из-под масла, жил там вместе с глухонемым сиротой, которого привел к себе в шалаш десять лет назад, кормил, одевал и воспитывал, но едва ли сумел поднять далее до своего умственного уровня.