Теперь уж минуло двенадцать лет с тех пор, как общественное мнение занесло ее в разряд прелюбодеек, и восемь лет тому, как кассир перевелся в Мемфис, а в Джефферсон наезжал лишь на сутки под рождество, которое справлял на ежегодной холостяцкой вечеринке в охотничьем клубе у реки. Притаясь за шторами, соседи подглядывали за процессией участников этой вечеринки и в первый день рождества, нанося визиты, рассказывали Минни о том, как прекрасно он выглядит, как, если верить слухам, преуспевает в большом городе, и задорными, скрытными глазами впивались в ее вымученно-задорное лицо. К атому часу дыхание Минни обычно отдавало запахом виски. Виски ей поставлял некий юнец, заправлявший киоском с содовой водой:

— Факт, покупаю для старушенции. Я так считаю: пусть и у ней будет хоть какая-то радость.

Мать ее теперь вовсе не покидала своей комнаты; хозяйство вела золотушная тетушка. На этом фоне какой-то вопиющей нереальностью казались яркие платьица Минни, ее праздность, ее пустые дни. По вечерам она теперь выходила из дому только с женщинами, соседками, в кино. Днем же надевала какое-нибудь из новых платьиц и одна-одинешенька шла в центр, где к концу дня уже прогуливались ее юные кузины — изящные шелковистые головки, худенькие, угловатые руки и осознавшие свою прелесть бедра, — девочки идут в обнимку друг с дружкой или же вскрикивают да хихикают с мальчишками у киоска с содовой; а она проходила мимо них и шла дальше вдоль сомкнутого строя витрин, причем мужчины, изнывавшие от безделья в дверях, даже не провожали ее больше глазами.

Парикмахер устремился вверх по улице, где сквозь облака роящихся мошек ослепительно сверкали редкие фонари, недвижно и залихватски подвешенные в безжизненном воздухе. В густой пыли умирал день; над темной площадью, окутавшейся саваном из песка, небо было незамутненное, как поверхность медного колокола изнутри. На востоке у горизонта пробивался отблеск вдвое прибывшей луны.

Когда он догнал их, Мак-Лендон и трое остальных садились в машину, оставленную в узком проулке. Склонив массивную голову, Мак-Лендон вгляделся в него поверх машины.

— Передумал что ли? — сказал он. — Тем лучше для тебя; богом клянусь, завтра, когда в городе узнают, что ты сегодня молол…

— Полно, полно, — сказал другой, бывший солдат. — Пинкертон свой парень. Давай сюда, Пинк, подсаживайся.

— Ребята, Уил Мэйз никак не мог на такое пойти, — сказал парикмахер. — Если вообще там хоть что-то было. Да вы ведь не хуже меня знаете: нет города, где негры лучше наших. Женщине всякое может насчет мужчин померещиться, хоть ничего совсем и нет, а мисс Минни вообще…

— Точно, точно, — сказал солдат. — Мы с ним только малость потолкуем, вот и все.

— Еще чего, потолкуем! — сказал Крепыш. — Когда мы разделаемся с этим…

— Да заткнись ты! — сказал солдат. — Ты что, хочешь, чтобы в городе каждая собака…

— Всем расскажем, богом клянусь! — сказал Мак-Лендон. — Расскажем, что всякий, позволивший, чтоб белую женщину…

— Поехали, поехали, вон еще машина.

Из облака пыли в конце проулка со скрежетом выкатил другой автомобиль. Включив зажигание, Мак-Лендон последовал за ним. Пыль плыла по улице наподобие тумана. Окруженные ореолом уличные фонари будто плавали в воде. Машина выехала за пределы городка.

Узкая, в выбоинах, дорога изобиловала поворотами. Над нею, да и над всей землей, нависала пыль. На фоне неба выросла мрачная громада фабрики мороженого, где ночным сторожем работал Уил Мэйз.

— Пожалуй, вот тут остановимся, а? — сказал солдат.

Мак-Лендон не отозвался. Он рванул вперед, круто притормозил, и свет фар выплеснулся на глухую стену.

— Послушайте, ребята, — сказал парикмахер. — Если он на месте, ведь это же доказывает, что он ни при чем. Правда же? Будь он виновен, он бы сбежал. Неужто не ясно, что сбежал бы?

Подкатил и остановился другой автомобиль. Мак-Лендон вышел из машины, за ним соскочил Крепыш.

— Послушайте, ребята, — сказал парикмахер.

— Выключай фары! — сказал Мак-Лендон. Нахлынула непроглядная темь. Ее не наполняли звуки, только шум легких, боровшихся за воздух со спекшейся пылью, в которой они прожили два месяца, да потом — удаляющийся скрип шагов Мак-Лендона и Крепыша, и чуть погодя — голос Мак-Лендона:

— Уил! Уил!

На востоке у горизонта тусклое свечение луны теперь усилилось. Луна нависала над коньком крыши, серебря воздух и пыль, так что те, казалось, задышали, ожили в чаше расплавленного свинца. Не слышно было ни ночных птиц, ни насекомых — ни звука, лишь дыхание да слабое пощелкивание охлаждающегося металла в машинах. При случайном соприкосновении казалось, что люди потеют всухую, ибо влага больше не выделялась из тел.

— Господи Иисусе! — раздался чей-то голос. — Надо уносить отсюда ноги.

Но никто не шелохнулся, пока из тьмы спереди не донеслись слабые нарастающие шумы, и тогда люди вышли из машин и стали напряженно ожидать в неживой мгле. Затем послышались иные звуки: удар, шумный выдох с присвистом и брань Мак-Лендона, вполголоса. Еще с секунду постояли, потом бросились навстречу. Бежали спотыкаясь, гурьбой, будто спасались от смерти.

— Кончайте его, кончайте этого подонка, — шепнул кто-то. Мак-Лендон отшвырнул всех обратно.

— Не здесь, — сказал он. — Тащи его в машину.

— Прикончи его, сволочь черномазую! — бормотал кто-то.

Негра втащили в машину. Парикмахер ждал рядом. Он потел и чувствовал, что сейчас его вырвет.

— Что стряслось, начальник? — сказал негр. — Я ничего худого не делал. Как перед богом, мистер Джон.

Кто-то извлек наручники. Над негром, словно над пнем, закопошились — молча, суетливо, мешая друг дружке. Тот покорно все сносил, а глаза его торопливо и беспрестанно перебегали с одного мутного лица на другое.

— Вы кто, начальники? — сказал он, наклонясь, чтобы всмотреться в лица, и белые ощутили его дыхание, в нос им ударили испарения пота. Одного или двоих негр назвал по имени. — Так что же я, по-вашему, сделал, мистер Джон?

Мак-Лендон рванул дверцу машины.

— Садись! — сказал он.

Негр не тронулся с места.

— За что вы меня, мистер Джон? Я же ничего худого не делал. Белые начальники, я ничего худого не делал, господь свидетель.