Интересно, если плотину прорвёт именно сейчас, все мы, почившие здесь, вероятно, сразу попадем в рай?

Горит неугасимая лампада, в полумраке по щекам веет холодный воздух церкви, пропитанный резким ароматом лилий – тревожный, спокойный, неподвижный. Все молятся молча, беззвучно шевеля губами!

Прочь отсюда на свежий воздух! Туда, где струи ветра шелестят монетками листвы!

Следом за мной выходит мадам Сабль. Она берёт меня под руку:

– Вы домой, дорогая Анна?

– Да, – вздыхаю я с облегчением, но запах лилий всё ещё тревожит моё воображение, и белые лица прихожан с синими тенями на губах и щеках стоят перед глазами.

– Провóдите старушку? – прозрачные глаза смотрят снизу вверх.

– Конечно, Марион!

– Дождь, кажется, почти закончился? – невесомая рука мадам Сабль ожила на моём согнутом локте, и голова с надеждой повернулась к просвету в облаках.

– Кажется, слабеет.

– Может, к вечеру утихнет?

– Может быть. Говорят, ресторан «Бараж» затопило.

– Опоры залило?

– Наполовину.

– Храни нас, Пресвятая Матерь!

– Храни нас, Пресвятая Матерь! – эхом отозвалась я.

Старушка доверчиво повисла на моей руке. А я почему-то подумала, что мадам Сабль с юности жила с мужем без предлюбовных ласк, которые мы сейчас называем любовью. Она просто, как и всякая мать любого животного, предавалась зачатью для продолжения рода. Но несмотря на то, что жила без любви, дом свой она не покинет, даже если Архангелы протрубят день Страшного суда. Она не уйдёт от своих кур, овец, сада, покойника мужа, похороненного в ста шагах от дома, своего луга, своей веры, своего дождя.

– Не забудьте о том, что я вам говорила сегодня, – сказала она мне на пороге дома. – Оденьтесь потеплее и соберите рюкзак. Будьте готовы!

– А как же вы, Марион?

– Не беспокойтесь за меня. Как, вы говорите, звали жену Ноя? Марион?

По правде говоря, я не знала, как звали жену Ноя и была ли вообще у него жена.

– Да, мадам Сабль. Её звали Марион.

– Со мной ничего не случится. Сегодня приедет сын и заберёт меня к себе.

Я знала, что она говорит так, чтобы успокоить меня. Три недели подряд она готовила комнаты для детей и внуков, но так никто не приехал.

– Дорогая Анна, не переживайте так… мне ни за что не подняться по этой «чёртовой» лестнице. Она слишком крутая для меня. А вы помните, что я вам сказала… Не мешкайте!

– Я понесу вас! Я не оставлю вас здесь одну умирать!

– Что за глупости! Я же сказала, скоро приедет сын!

– Это правда?

– Мы уедем в Ангулем, я уже и вещи собрала. А вам завтра улетать! Не хватало ещё здесь застрять! Идите! Идите, дорогая Анна! Передавайте привет Еве! От «Золотого льва» в одиннадцать вечера уходит последний автобус на Пуатье. Оттуда на поезде вы без проблем доберётесь до Парижа.

Мы расстались.

До вечера я просидела у окна, наблюдая за вспухшей рекой. В доме мадам Сабль шторы были задернуты, и не горел свет в окнах. Может, и правда, приехал сын и забрал мать в Ангулем?

В половине одиннадцатого я закрыла дом и с чемоданом на колёсиках пошла в направлении виадука.

Дождь почти закончился. Я с облегчением в сердце смотрела на просветы в облаках, в которых уже мигали первые белые звёзды.

На последней спирали лестницы я оглянулась и посмотрела вниз. Сверху как на ладони была видна освещенная прожекторами вздувшаяся плотина и дома у нижней дороги. Свет ни в одном не горел. Всех эвакуировали. Лишь в доме мадам Сабль ярко светились все окна.

– Господи! Неужели она дома!

Дождь прекратился. Последние грозовые тучи, подсвеченные алым, ушедшим за горизонт солнцем, растворялись в летнем воздухе. Светлая июньская ночь раскинула крылья в бездонном небе.

Как же хорошо, что дождь закончился!

Уже садясь в автобус, я услышала над городом оглушительный вой сирены.

Вообще, вся эта история с наследством не укладывалась у меня в голове. Неожиданное появление дома, о существовании которого я не догадывалась, земли́ вокруг дома на многие километры от Бурпёля, знакомство с мэром городка – всё походило на приключения из романа, не современного, а старинного, века девятнадцатого.

Я вышла во двор и, сев на каменную скамью в тени столетней акации, проникалась размером наследства от почившей, неизвестной тётушки. Два месяца назад я и знать не знала о её существовании.

Дом был очень солидным, четырёхэтажным. Считается, что именно в таких домах живут «приличные люди». Я рассматривала классический партер, сложенный из гранитных блоков. Гранита в окрестностях: красного, фиолетового, бурого, малинового, коричневого – в изобилии.

Переливаясь через широкие ладони гранитных валунов, в тёмных скалах, поросших зарослями колючей акации, грецкого ореха и молодыми дубками, питаемая многочисленными родниками и ручьями, стремительно неслась река Вьена. Ближе к Луаре, в которую она впадала, река вырывалась из каменного ложа на плоскую, как блин, равнину и несла зелёные воды спокойно и широко. В Бурпёле бурливую Вьену усмирили две плотины, и река разлилась широким морем, зажатая между ними.

Все четыре этажа дома смотрели на реку. Три верхних были сложены из кирпича: с балконами, эркерами, окнами в каменном обрамлении. Последний, четвертый – самый высокий, с пятиметровыми потолками. Судя по огромным окнам, через которые летнее солнце за день проходило насквозь, там когда-то была оранжерея.

На первом этаже потолки тоже очень высокие, до четырёх метров. К парадной двери вела лестница, завивающаяся спиралью с двух сторон, обрамлённая перилами с чугунными завитушками. Два боковых входа утопали в зарослях белого шиповника, ронявшего широкие лепестки на розовый гравий. Шиповник так разросся, что верхние ветви уже хватались за чугунные украшения балкона четвертого этажа и норовили зацепиться за крышу.

Дом главенствовал над другими домами, хотя стоял у самой реки, гораздо ниже других строений. Соседи смотрели на мой дом с горы сверху вниз, но за высокой террасой сада вряд ли им была видна хотя бы крыша. Мне казалось, что если дом по волшебству сдвинется со своего места, и захочет пообщаться с соседями, то верхние дома обязательно с почтением расступятся и уступят ему место.

Бывают такие дома, память о которых заходит в сердце и остаётся в нём навсегда. Так вот, это был именно такой дом. Я знала, что он будет мне сниться, и я всегда буду возвращаться в его стены, родные и тёплые. Мне уже казалось, что дом снился мне раньше, и не раз, просто я не узнавала его среди других домов в чужих, незнакомых странах. А теперь обязательно узнаю, где бы он ни стоял – в полях, в стриженной стерне ржи, или в горах, под снежной вершиной. Хотя именно здесь, в Пуату, ему самое место. Дому сто семьдесят лет.

– Наполеон труа, – пробормотала я, увидев шато впервые три дня назад, подавленная мощью особняка.

Местность в этой части Пуату не похожа ни на одну другую, в которой мне случалось бывать раньше. Казалось, ни время, ни люди не имеют здесь своего влияния. В центре Франции, обжитой и цивилизованной, кое-где всё ещё чувствуется сила природы, изжитая в современных городах.

Ряды жилых домов шестнадцатого века поднимаются от реки на холм, к лугу, где пасутся ослы. Ослы спариваются и оглашают окрестности громким рёвом. На противоположном берегу вросла в землю церковь VIII века. Церковь действующая, сложена из серого гранита, по-католически очень высокая, широкая и в основании, и в плечах. В голове – колокольная башня с каменным крестом. Старый гранитный мост времён Великой французской революции перекинулся дугой с берега на берег и собрал вокруг себя и реку, и церковь, и дома по обеим берегам, и ослов, и ряды гнутых электрических фонарей.