Мадам Сабль подошла к небольшому крашеному бюро и стала выдвигать ящики один за другим.

– Давно пора сжечь весь этот хлам, – ворчала старушка.

Она что-то искала, но вскоре бросила это занятие и повернулась к плите, на которой закипал кофе.

Я оглядела кухню. Всё здесь чем-то напоминало старую бакалейную лавку. Несколько шкафов и старинный резной буфет до потолка, заставленные кухонной утварью, баночками и бутылками с блестящими крышками – мебель, крашенная коричневой краской, блестит как новая.

Ловко подхватив большой кофейник за костяную ручку, старушка поставила его на начищенный до блеска серебряный поднос вместе с домашним печеньем, сливками, сахарницей и понесла к столу. По пятам за хозяйкой следовал, нежно мяукая, пушистый, как одуванчик, белый кот.

– Я точно помню, что сюда это положила! – мадам Сабль вернулась к бюро. – Ах, вот же она! – глаза её радостно засияли.

Старушка протянула мне старую чёрно-белую фотографию:

– Здесь мне восемнадцать лет. Правда, миленькая?

Хрупкая девушка смотрела на меня с фотографии глазами прозрачными и беззащитными. Я с удивлением заметила, что за семьдесят лет мадам Сабль мало изменилась. По-прежнему так же хрупка, и глаза такие же прозрачные и беззащитные. Разве только русые кудри поседели, и ростом меньше стала, и смотрит на меня снизу вверх, как ребёнок.

Хрупкие старики и старухи всегда вызывают во мне сочувствие.

Мадам Сабль разлила кофе из кофейника по чашкам лиможского фарфора:

– Помню в пятьдесят пятом, ровно шестьдесят три года назад, дождь шёл больше месяца, не переставая. Ну, да… с Апостола Петра до середины сентября. Я только вышла замуж за моего Пьера и переехала в Бурпёль уже беременная вторым сыном Клод-Пьером. Плотины тогда ещё не было, и река так раздалась, что вода затопила нижнюю дорогу. Ещё бы полметра, и река перелилась через верхнюю дорогу и затопила наши дома. Никогда мне не было так страшно. Но, как известно, у судьбы две стороны. После того наводнения выше по течению через несколько лет построили гидроэлектростанцию. Воду с плотины сбрасывали лишь дважды, в восемьдесят четвертом году и в две тысячи третьем. Так что, даст Бог, обойдётся и в этот раз, – мадам Сабль перекрестилась.

– А как это, «сбрасывали воду»? Как это всё было?

Мадам Сабль помялась, не желая продолжать разговор, но потом вздохнула и посмотрела на меня без улыбки:

– Вам действительно хочется знать? Ну… это довольно неприятно. Всё начинается с воя сирены на электростанции… Она так ужасно воет… Это значит, что через пять минут на станции откроют все турбины и начнут сброс воды. За эти пять минут жители у нижней дороги должны успеть покинуть свои дома и подняться на холм в центре города – самое высокое место в округе… и смотреть, как бешеный поток мчится, унося, как солому, прибрежные деревья, и волны бьют в насыпь дороги, у которой стоит твой дом.

Мадам Сабль со страхом посмотрела на плотину. Работали две турбины из шести.

Я пожалела, что спросила. Вероятно, совсем поглупела от дождя и вынужденного домоседства.

Но мадам Сабль откашлялась и прихлебнула кофе из чашки:

– В нашей глуши помощи ждать неоткуда. Знаете, милочка, Папа Римский умрёт, а мы не узнаем.

– Ну, что вы! Дождь скоро закончится! Вот посмотрите! – я показала на мобильник, но вспомнила, что мадам Сабль не пользуется вайфаем и интернетом. – Неважно! Завтра обещают солнышко!

– Кто обещает? – ворчливо спросила мадам Сабль.

– Гидрометцентр!

– Своему нутру и коленям я верю больше. Знаете, Анна, мой дом устоял и восемьдесят четвертом и в две тысячи третьем. Ваш дом, дом Нинон, залило и остальные у дороги тоже, а в моём было сухо, даже в курятнике и в хлеву.

Я посмотрела на мадам Сабль и улыбнулась:

– Как звали жену Ноя? Вероятно, Марион, как и вас.

– Кто знает, может, и Марион. Только вот что я вам скажу. В две тысячи третьем сирена завыла ночью. Нас разбудили часа в два, и все мы выскочили на улицу в чём были и помчались наверх к ближайшему подъёму в город – узкой крутой лестнице у виадука. Пьер тянул меня за руку наверх, а сзади подталкивала толстая Катиш, жена плотника, и всё кричала: «Быстрее! Быстрее!»… Если бы не Пьер, я бы не добралась. Старая лестница – деревянная, ступени во многих местах прогнили, и приходилось ползти наверх, как альпинисты, но без верёвки и страховки. А внизу под виадуком высота метров пятьдесят – сорвёшься и костей не соберёшь – под лестницей-то скалы. Я помню, кто-то упал, в темноте был слышен дикий крик. Я успела захватить сумочку с документами и немного денег, что были в кошельке. Пьер прихватил плед, но потерял его по дороге на виадук. Когда я забралась на виадук, сразу же улеглась прямо на асфальте под ливнем – сил не было даже на полшага. Рядом рухнул мой Пьер и толстая Катиш. Она плакала и повторяла: «Мой Ми-шель! Мой Мишель!»… Её мужа, папаши Мишеля Муро, не было рядом. Только тогда до меня дошло, что это его крик я слышала на лестнице! И уже лёжа на асфальте в грязных пузырях дождя, я слышала, как открыли турбины, и река с ревом бросилась на город…

Чашка с кофе дрогнула у меня в руке, и я поставила её на стол. Теперь мне было не до смеха. Я уставилась в окно, давая время мадам Сабль собраться с чувствами.

В оконном проёме текла неповоротливая река. На газоне перед ограждением валялась старая газета. Это было очень странно. Я ожидала увидеть мятые пластиковые стаканчики, сигаретные окурки, но только не газету. Интересно, как со временем, от эпохи к эпохе, меняется мусор вокруг. Лет двадцать назад клочки бумажных газет разлетались по опавшей осенней листве в парках у скамеек, а теперь их заменили обрывки пластиковых пакетов да ламинированные стаканчики из фаст-фуда. Бумажных газет почти не выпускают. Даже в местном информационном центре на стенде из бумажной продукции лишь глянцевые листки-рекламки и ежемесячные каталоги продажи недвижимости.

Я скучала по бумажным газетам. Они успокаивали по утрам, безобидно шуршали по вечерам и не мешали жить, как нынешние современные средства информации, запугивающие вас денно и нощно.

Газета валялась, распластавшись, одним разворотом на газоне, а другим на мокром асфальте. Теперь ни ветер, ни дождь не сдвинут её с места. Она здесь навечно, пока колеса машин не превратят её в серую, непонятную субстанцию, трансцендентную массу…

Мадам Сабль отвлекла меня от размышлений о старой газете. Она уже успокоилась и, вероятно, злилась на саму себя, что дала волю чувствам, и теперь притоптывала ногой в коричневой туфле по натёртому до блеска полу:

– Советую вам, дорогая Анна, держать наготове дождевик и рюкзак с вещами, а иначе натерпитесь, как я тогда, ночью, почти голая, в плаще поверх ночной сорочки. Отелей в нашем городке немного, «Золотой лев» да «Виадук», и они маленькие, как вы знаете. Место у нас не туристическое. Так что советую забронировать номер. Хотя что толку, всё равно в отеле набьются все соседи с нижней дороги, а это человек двести.

По дороге в сторону виадука проехал жёлтый «каблучок» почтальона. Он подхватил колесами газету и пронёс её на несколько метров правее, к подножью старой лестницы. Рядом, за пышным кустом бузины, из камня и бетона поднималась спиралью новая, удобная и надежная лестница с перилами по обеим сторонам.

Впервые я поднялась на виадук именно по старой лестнице. «Чёртова» – так прозвали её в городе. Новую, за кустом бузины, я заметила уже потом, поднявшись метров на десять вверх.

Поначалу я даже испытала удовольствие от подъёма. Широкие деревянные ступени удобно ложились под ноги. Но вскоре они сбились со счёта, следуя вверх неровными шпалами, положенными на разной высоте. Мне приходилось высоко задирать колени, подтягиваясь, почти касаясь животом земли.

Где-то посередине пути я оглянулась и посмотрела вниз. Лучше бы я этого не делала. Подъём оказался очень крутым. Я и не представляла, как можно теперь спуститься, не сломав шею.