V

     Для Кати началась медленная пытка. Сообразив все обстоятельства, она поняла, что прежде всего ничем не должна выдавать себя. Нужно было сохранять по внешности всю прежнюю обстановку. В лучшем случае она могла сказаться больной, чтобы не участвовать в какой-нибудь прогулке. Да, другие могли веселиться с чистым сердцем, а она чувствовала себя спокойной только в своей комнате. Хуже всего были те дни, когда Кате приходилось заставлять себя итти к Печаткиным. Это опять служило только одной из тех маленьких военных хитростей, из каких иногда складывается жизнь самым глупым образом. А какая пытка делать веселое лицо и улыбаться, когда на душе кошки скребут! Затем, ей казалось, что все начинают смотреть на неё глазами Анны Николаевны, и она чувствовала, как делается неестественной в каждом движении, в тоне голоса, во взгляде. Ведь есть вещи, которые можно скрыть только от себя, а не от других.   -- Что с тобой, Катя?-- спросила Любочка с участием.   -- Ничего... так...   Любочка тоже мучилась, мучилась до того, что не могла даже облегчить душу обычной откровенностью. Она, в свою очередь, старалась делать вид, что ничего особенного не замечает и удовлетворяется ответом: "так". А тут еще Гриша каждую минуту мог заметить, и тогда началась бы уже круговая ложь.   На время Катю развлекло новое обстоятельство. Она совершенно случайно познакомилась со своим дядей доктором. Это знакомство произошло в городском саду. Катя сидела с Любочкой на скамейке, машинально наблюдая гулявшую публику. Мимо них два раза прошел Огнев под руку с доктором. Катя знала его только издали. Когда Огнев раскланялся с гимназистками, доктор его остановил и что-то спросил.   -- Ведь это твой дядя...-- шепнула Любочка.-- Ай, батюшки, он идет сюда...   Доктор, действительно, оставил своего компаньона и немного колеблющейся походкой направился к гимназисткам. Это был высокого роста господин с окладистой поповской бородой. Мундир военного врача сидел на нем как-то особенно неловко, как умеют носить такие мундиры только семинаристы. Он довольно развязно подошел прямо к Любочке и, протягивая руку, проговорил:   -- Если не ошибаюсь, m-lle Клепикова?   -- Нет, я Печаткина, а вот Катя...-- отрекомендовала Любочка.   -- Ах, всё равно... Здравствуйте, господа. Очень рад познакомиться... Только что слышал о ваших победах. Поздравляю..   Первое впечатление Кати сложилось из таких признаков: рука у дяди потная и холодная, глаза близорукие, хороша была добродушная улыбка, если бы от дяди не пахло вином.   -- Я вас знаю, дядя, только по наслышке,-- объяснила Катя, когда он сел на скамью рядом с ней.   -- Да, да... Война Алой и Белой розы, Монтекки и Капулетти, Гвельфы и Гибеллины -- виноват, даже и этого нет, а просто сапоги всмятку. Мы это дело разберем, милая племянница, как-нибудь на-досуге... А знаете, почему я решился подойти к вам? Мне этого очень хотелось... Я уже несколько раз следил за вами... да. Вы так весело проводите свое время... гм... Это в порядке вещей, когда жизнь представляет собой tabula rasa. И, знаете, я позавидовал вам от души, как может завидовать только человек... человек, ну, моих лет. Ведь и я когда-то был таким же, и так же хорошо себя чувствовал. Ах, как было хорошо...   Любочка под каким-то предлогом улизнула, предоставив милым родственникам познакомиться с глазу на глаз. Катя решительно не знала, что ей говорить с мудреным дядей. Впрочем, он говорил всё время один, говорил и улыбался своей хорошей улыбкой.   -- Как вы думаете: хороший я человек или дурной?-- неожиданно спросил он, глядя на неё в упор.-- Нет, говорите откровенно..   -- Право, я не знаю, дядя... Конечно, хороший...   -- А вот и нет... И вы сказали неправду. Сознайтесь?.. Вы меня тоже считаете нехорошим человеком и совершенно правы...   Немного раскачиваясь и продолжая улыбаться, он прибавил:   -- А в сущности, ежели разобрать, так я... как это вам сказать? Да вот приходите ко мне и сами увидите, что такое ваш дядя Павел Данилыч Конусов. Ей-богу, приходите...   -- Благодарю, но...   -- Без "но", а приходите запросто. Я беру с вас честное слово... Ведь между нами не может быть никаких счетов. Другое дело -- сестра... Ах, барышня, вот вы не знаете самой простой вещи, как я люблю сестрицу Марфу Даниловну и как мучаюсь за неё. Это правда... И она знает, что я её люблю. И папашу Петра Афонасьевича тоже... Да что тут говорить!.. Итак, у нас сегодня пятница, а в воскресенье я жду вас завтракать, милая племянница. Я горжусь, что у меня такая племянница... Вы очень напоминаете сестру, когда она была молодой. Очень...   Доктор неожиданно вынул платок, поправил золотые очки и вытер слезу. Этого Катя никак не ожидала и только смотрела на дядю удивленными глазами -- это был совсем не тот человек, представление о котором сложилось у неё еще в детстве по семейным рассказам.   -- Буду ждать... А теперь прощайте. Нет, решительно сестра Марфинька, когда ей было семнадцать лет... Кланяйтесь ей.   Когда Катя рассказала дома об этой встрече, Марфа Даниловна очень близко приняла её к сердцу и заставила повторить некоторые подробности.   -- Взял слово, что придешь? -- повторила она, что-то соображая.-- Что же, сходи. Твое дело сторона...   -- Неловко, мама. Я стесняюсь...   -- Перестань, дурочка. Брат ни при чем... Всё дело в жене. Ну, да это дело семейное, и трудно судить со стороны. Нет, сходи... Раньше он другой был, а как женился, так и не узнали -- точно и не он.   В другое время Катя, вероятно, как-нибудь развязалась бы с этим визитом, но сейчас ей было не до того. Да и дядя почему-то интересовал её. Всё-таки, отправившись в воскресенье к дяде. Катя испытывала большое волнение и готова была вернуться с полдороги домой. Конусов занимал казенную квартиру при военном лазарете,-- это было на выезде. На звонок выскочил денщик.   -- Барин дома?   Денщик-солдат как-то испуганно скосил глаз и несколько мгновений не мог ничего ответить. На выручку к нему подоспела горничная и довольно сухо пригласила гостью "пожаловать в гостиную". Обстановка докторского жилья тоже была какая-то казенная. От неё веяло нежилым, как в домах, где "не ладно". Всё было устроено только "для порядку", потому что так принято. Гостиная глядела каким-то пустырем, и от неё веяло холодом. Катя просидела здесь, по крайней мере, четверть часа, прежде чем показалась хозяйка, низенькая, толстая и подслеповатая дама, казавшаяся еще толще от своего шелкового платья.   -- Очень рада...-- проговорила она.-- Я так много о вас слышала. Павел Данилыч сейчас выйдет...   Этим разговор и кончился. Дальше говорить было не о чем, как обе стороны ни старались занять друг друга. Домовладыка показался только через четверть часа, сконфуженно-серьезный, с какими-то испуганными глазами. Это был совсем другой человек, ничего общего не имевший с тем милым дядей, который мог так мило разговаривать, когда над ним не висел уничтожавший его взгляд жены. К Кате он отнесся с таким видом, точно удивлялся, зачем она явилась сюда. К завтраку вышли двое детей, мальчик и девочка, тоже какие-то испуганные, как и отец. Вообще получалась очень милая обстановка, и Катя вздохнула свободнее только тогда, когда очутилась на улице.   -- И это жизнь? -- вслух подумала она, шагая к себе в маленький домик, казавшийся теперь раем по сравнению с этим казенным холодом.-- Бедный дядя... Да, я его понимаю.   История доктора Конусова была очень несложна. Сейчас по выходе из медицинской академии он имел несчастие жениться на "генеральской дочери". Она считала себя неизмеримо выше по общественному положению, и это отравило всю жизнь доктора. Из-за неё он разошелся с родными, из-за неё вел знакомство с провинциальной аристократией, которой не мог выносить, из-за неё его дом превратился в какой-то склеп. Вся жизнь сделалась одной фальшивой нотой, и доктор потихоньку от жены напивался где-нибудь в гостях. Вообще он чувствовал себя свободно только за пределами своего законного семейного счастья.   Встретившись опять с дядей в саду, Катя сделала вид, что не заметила его. Она боялась поставить его в неловкое положение. Кто знает, может быть, она компрометировала его. Но он сам подошел к ней; это был тот милый дядя, каким она узнала его в первую встречу. Взяв её под руку, он заговорил:   -- Голубчик, вы теперь всё знаете... Я сделал большой риск, пригласив вас к себе, но не раскаиваюсь. Вы видели, как люди не должны жить. Это может вам пригодиться, как лучший наглядный урок. Ведь вы понимаете меня?   -- О, да...   Это знакомство, действительно, послужило для Кати открытием, и она много думала о нем. Ведь есть другие люди, другие отношения, другая жизнь... И только сейчас она вполне оценила собственное чувство к Грише, простому, хорошему, серьезному Грише, хотя он теперь меньше, чем когда-нибудь, мог догадываться о нем. Катя даже и не желала взаимности. К чему, когда и без того жизнь полна... Однако объяснение последовало, точно на зло материнской политике Анны Николаевны, даже больше -- прямо вызванное ей.   -- Что-то случилось, Катерина Петровна, чего я не знаю,-- заговорил Гриша первым, когда они в Курье остались с глазу на глаз.-- Я говорю про вас...   -- Ничего особенного, Григорий Григорьич...   -- Нет, зачем так говорить... Мне не нравится самый тон, которым вы говорите.   -- Тон? Вы ошибаетесь... Всякому может быть не по себе -- и только.   Он взял её за руку -- это было еще в первый раз -- и заговорил совсем тихо:   -- Я в большом долгу перед вами... Помните, перед отъездом я просил вас не забывать моей семьи? Живя в Казани, мне было как-то приятно думать, что вы в Шервоже и можете заменить меня в случае необходимости. Это эгоистично, но мне казалось, что в Шервоже осталась моя лучшая часть, и это успокаивало меня.   -- Но ведь мне ничего не пришлось сделать для вашей семьи. Весь год прошел благополучно.   -- Да. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать?   Она замолчала и, опустив глаза, освободила свою руку. Он заговорил еще тише...   -- Да, да, да... Я делаю глупость, задавая подобный вопрос. Есть вещи, которые не нуждаются в названиях и собственных именах... Ах, как я счастлив, как я счастлив!.. А вы?..   Она так же молча посмотрела на него счастливыми глазами и прижалась к его руке.   Над Лачей садилось пылавшее солнце. Гладь реки синела, как вороненая сталь, и в ней отражался летний закат. Где-то на песчаной отмели перекликались кулички. Несколько лодок точно застыли в необъятной шири заснувшей реки. Дедушка Яков Семеныч сидел на пороге своей избушки и старческим глазом издали наблюдал за счастливой парочкой.   -- Ах, молодость, молодость...-- шептал старик, покачивая седой головой.