IV

     Настоящее веселье закипело, когда в Шервоже появились Миша Гребнев и Сеня Заливкин. Молодежь сбилась в одну кучку и совсем недурно коротала свое маленькое время. Товарищи сходились у Печаткиных или Клепиковых и веселой гурьбой отправлялись в Курью к "родителю" -- теперь все так называли Петра Афонасьевича, что последнему очень нравилось.   -- Ну, вы, петухи, хорошо поете, а только посмотрим, где еще сядете,-- добродушно ворчал он.-- Из одного дерева и лопату и икону делают, а то и просто балалайка выйдет.   Дедушка Яков Семеныч немного прихварывал и по целым дням отлеживался в своей избушке, как старый кот. Он только жмурился и вздыхал, прислушиваясь к веселому говору, беззаботному смеху и кипевшему ключом молодому веселью. Что говорить, конечно, хорошо. Только не всё хорошая погода бывает, а зарядит и ненастье в другой раз. Ох, молодо -- зелено... Что же, дай бог! Надо молодым повеселиться, а старость сама незваная придет. Вообще старики совсем отошли на задний план и только старались не мешать. Молодые люди в эгоизме своей молодой силы не обращали на них никакого внимания, как не обращают в хозяйстве на очень подержаные вещи, которые берегутся на всякий случай. Марфа Даниловна больше не стесняла Катю никакими нравоучениями, положившись на её благоразумие. Девочка хоть куда и ничего лишнего себе не позволит.   Гриша, отдохнув, нашел себе уроки и вообще днем занимался, а вечером позволял себе развлечения. В семье молодежи он выглядел не по летам серьезным, так что его прозвали "дедушкой". "Дедушка опять нахмурился", "дедушка огорчен, что Америка открыта до него", "дедушка развеселился" и т. д. Всё это выходило и смешно и весело.   -- Знаешь, Катя, мне иногда делается просто жаль всех этих наших богатых подруг по гимназии, как Женя Болтина или Клочковская,-- откровенничала Любочка.-- Честное слово... Киснут они по своим хороминам, как фарфоровые куклы, и только завидуют нам, бедняжки.   -- Как! Ты им завидовала еще так недавно?   -- Никогда!-- отказалась Любочка.   В Любочке появились неприятные "черты". Она быстро усвоила себе какие-то студенческие замашки, некоторые грубые слова и вообще забавное ухарство. Всё это сказывалось и в жестах, и во взгляде, и в манере говорить.   -- Полумужнчье какое-то,-- ворчала Марфа Даниловна.-- Удивляюсь, чего смотрит Анна Николаевна... Настоящие-то девушки разве такие бывают? Воды не замутит настоящая-то девушка, а эта никакого прилику не знает: ей слово, а она десять. Тоже и свой женский стыд надо иметь...   "Женский стыд" на языке Марфы Даниловны означал в переводе ту женственность, о которой так любят говорить поэты, моралисты и вообще всякие проповедники. Марфа Даниловна не замечала только одного, что ухарство в Любочке совершенно напускное и что сама она еще совсем ребенок. В этом переходном девичьем возрасте, который недаром называется неблагодарным, бывают резкие моменты. Гораздо справедливее определял их монастырский Келькешоз, называвший эти проявления еще не упорядочившейся молодой силы "козлякованьем". Семинарское слово было, пожалуй, и некрасиво, но метко. Кстати, монастырский дьякон тоже примкнул к молодой компании, когда в Шервож приехал на побывку учитель Кубов. Да, он не вытерпел и приехал посмотреть на университетских, как-то они поживают. Его появление произвело сенсацию, начиная с того, что Кубов приехал настоящим "пропрпетером", т.-е. на собственных лошадях.   Это появление сельского учителя Кубова внесло совершенно новую струю в жизнь студенческого кружка: кружок только еще готовился к жизни, к будущему, а учитель Кубов уже жил настоящей жизнью. До некоторой степени он явился даже чужим среди этой университетской молодежи, потому что нес с собой свои собственные мысли, заботы и намерения. При первой встрече старых гимназических товарищей произошла некоторая неловкость: стороны не знали, как себя держать. Всех больше смущены были восьмиклассницы, смотревшие на Кубова, как на чужого человека. Даже спокойная и рассудительная Катя не могла в первое время освободиться от этого сознания отчужденности.   -- Да, конечно, быть сельским учителем хорошо, это даже целый подвиг,-- рассуждала она наедине с Любочкой:-- но... Как это тебе сказать? Чего-то как будто недостает.   -- Очень просто,-- решала Любочка с обычной быстротой.-- Одно -- какой-то сельский учитель, а другое -- люди с университетским образованием.   -- А самообразование?   -- То да не то...   Одним словом, учителю Кубову недоставало поэзии студенческих разговоров, университетских аудиторий и лабораторий, всех тех декораций, которыми обставила себя "святая наука". Как хотите, а внешность великое дело, особенно в том возрасте, когда суть вещей так легко прикрывается хорошими словами, громкими фразами и более или менее интересными и заманчивыми аксессуарами.   -- Вот уж никогда не пошла бы замуж за сельского учителя,-- решила Любочка, начинавшая с женской логикой мерять людей и явления собственной особой.-- Помилуйте, похоронить себя заживо в какой-нибудь трущобе... Благодарю, не ожидал!   Не смущался только сам учитель Кубов, слишком полный своим деревенским настроением. Даже напротив, он несколько разочаровался в университетских товарищах, которые как-то разом выпрыгнули из настоящего и поставили себя в какое-то привилегированное положение. Получалась слишком отвлеченная "хорошесть", существовавшая за счет совершенно неизвестного будущего. На эту тему у Кубова было несколько серьезных разговоров с Катей, причем стороны откровенно не хотели понять друг друга и остались каждая при своем. Дьякон Келькешоз, сидя в избушке Якова Семеныча, решил вопрос одним словом:   -- Белоручки, дедушка...   В этом определении сказывалось неясное раздражение дьякона на привилегированную молодежь, которую он не мог не сравнивать с своим черноделом-племяшом. В сущности, дьякон очень любил "академиков", хотя и чувствовал, как быстро растет что-то такое, что отделяет стороны. В его лексиконе не находилось подходящего слова для определения происходившего.   Студенты были в восторге от того, как устроился Кубов у себя в деревне, и даже решили отправиться к нему в гости, когда начнется сенокос. Но это намерение так и осталось в области фантазии, потому что и далеко, и непогода, и явилось разногласие. Кубов мог прожить в Шервоже всего несколько дней и так же быстро исчез, как появился, точно канул в какую-то неведомую глубину. Его приезд всё-таки послужил какой-то меркой общего настроения, и Катя с Любочкой еще больше утвердились в своих университетских симпатиях. Остальной мир не существовал, а так было что-то неясное, непонятное и не требовавшее разъяснения, тем более, что здесь всё было так ясно, просто и хорошо.   Вопрос о любви оставался открытым, потому что было просто хорошо, слишком хорошо и вообще хорошо. Эгоизм этого чувства еще не охватил настолько, чтобы закрыть весь остальной мир. Кате, с одной стороны, казалось ребячеством её прошлогоднее настроение, а с другой -- она чувствовала Гришу таким близким, родным, что как-то даже не могла отделить себя от него. Разве себя любят, вернее -- разве можно себя не любить? Молодые люди часто проводили целые дни вместе и нередко оставались с глазу на глаз, но это не повело ни к каким объяснениям. Да и о чем было говорить, когда и без слов всё так просто и ясно! О будущем Катя как-то даже и не думала... Но вышел один случай, который заставил её серьезно призадуматься.   У Печаткиных Катя бывала чуть не каждый день и привыкла чувствовать себя почти дома. После одного особенно удачного пикника в Курью она пришла к Любочке утром, но Любочки не оказалось дома -- она отправилась за какими-то покупками на рынок. Анна Николаевна была в кухне и встретила Катю как-то сухо. Говоря правду, в последнее время Катя совсем не интересовалась, в каком настроении Анна Николаевна, потому что слишком была занята своим собственным настроением.   -- Вы нездоровы, Анна Николаевна,-- заметила Катя, с участием глядя на раскрасневшееся от плиты лицо Печаткиной.   -- Нет, ничего, слава богу...-- так же сухо ответила Анна Николаевна и даже отвернулась.   "Может быть, вышли какие-нибудь неприятности?" -- подумала про себя Катя и прибавила совершенно машинально:-- А Гриша на уроке?   -- Григорий Григорьевич на уроке,-- поправила Анна Николаевна и как-то вызывающе посмотрела на Катю прищуренными глазками...-- Он занят... да.   Катя смутилась и почувствовала, как начинает краснеть. В глаза она всегда называла Гришу полным именем и позволила его назвать Гришей по детской привычке, как Любочка называла её брата Сережей. Что же тут обидного? А главное, какими глазами на неё смотрела Анна Николаевна и каким тоном говорила с ней? Было и обидно и как-то безотчетно-стыдно.   -- Григорию Григорьичу нужно заниматься, а не терять напрасно время по гуляньям,-- продолжала Анна Николаевна в том же тоне.-- Нам не до гулянья... да. Это богатым впору разгуливать-то, а мы беднота непокрытая...   Катя сразу поняла, в чем дело, и ничего не могла сказать, а только стояла на одном месте, как пришибленная. Она чувствовала, что Анна Николаевна ненавидит её и смутно догадывалась об истинных причинах этой ненависти. Выступал на сцену тот материнский эгоизм, который в каждой молоденькой женщине видит тайного врага, который вот-вот схватит вырощенное детище. Впрочем, Анна Николаевна овладела собой и постаралась спросить своим обычным тоном, как здоровье Марфы Даниловны. Но дело было сделано. Точно что раскололось... Прежней Анны Николаевны уже не было, как не было и прежней Кати.   Появление Любочки вывело обеих женщин из крайне неловкого положения. К счастью, Любочка ничего не заметила, и Катя выдержала характер до конца. Она вошла в этот дом своим человеком, а уходила чужим. Да, произошло что-то очень большое, очень несправедливое и очень обидное. Это было первое облачко, которое черной тенью пронеслось по ясному небу... Одна Любочка ничего не понимала, счастливая собственным неведением.   Однако и Любочке досталось, когда Катя ушла. Расходившейся Анне Николаевне нужно было на ком-нибудь "сорвать сердце".   -- Ишь, принцесса какая разлетелась!-- ворчала Анна Николаевна, усаживаясь к самовару.-- Знаем мы эти ваши фигли-мигли...   -- Ты это про кого, мама? -- полюбопытствовала Любочка.   -- А так, про себя... Сегодня гулянье, завтра гулянье -- что же это за порядок, в самом-то деле! Я уж не знаю, чего смотрит Марфа Даниловна. Кажется, женщина серьезная и мать в своем полном праве.   -- Что же ей смотреть?   -- А вот это самое... Прост Гриша-то, вот что!.. А им это и на руку... Ты еще глупая и ничего не понимаешь. Да... А того не подумаешь, что будет, ежели Гриша женится? Бедность на бедности женится, то-то семейная радость... Будет! Кажется, досыта нахлебались. А эта твоя Катя хитрая, даром что тихоня. Только меня-то не проведешь, голубушка... Всё вижу, как она подманивает.   -- Мама, опомнись, что ты говоришь?   -- Какой он ей Гриша? Я её давеча так обрезала... А еще ученые барышни. Мужички так не сделают...   Произошла очень бурная сцена. Любочка вспылила, защищая подругу, и наговорила матери неприятных и обидных вещей. Анна Николаевна кричала на неё и кончила тем, что расплакалась.   -- Мне стыдно за тебя, мама!-- не унималась Любочка, тоже со слезами на глазах.-- Никто и не думает ничего, кроме тебя... Да и Катя такая серьезная девушка. Я просто удивляюсь, как тебе могло притти что-нибудь подобное в голову.   -- Э, матушка, дело житейское: и ученые и неученые девушки одно себе высматривают. Не от нас это пошло и не нами кончится. Да... Вот, небойсь, Сережа не женится на тебе. Не таковский человек, чтобы на бесприданнице жениться. Тоже тихоня, спроста слова не скажет, а посмотри, какую богачку подцепит... Вот помяни мое слово. Разговоры-то эти ваши все позабудет... А Гриша прост, весь в отца... Слава богу, достаточно я видела людей и знаю, кто чего стоит.   -- Что же, по-твоему, и Гриша должен тоже на богатой жениться?   -- Уж это -- как кому судьба... Надо же и богатым невестам за кого-нибудь выходить, и нет того лучше, когда бедный на богатой, а богатый на бедной женятся. Как раз пополам и выйдет...   Любочка была совершенно ошеломлена этой безжалостной прозой, которую не ожидала встретить именно в родной матери. Живой человек не имел цены на этом рынке, а только положение, средства и связи... Всё это так не вязалось с тем, что сама она переживала сейчас, и Любочке делалось больно и за себя, и за Катю, и за Гришу. Нет, это ужасно, это несправедливо, этого не должно быть... Она даже не могла никому сказать об этом. Впрочем, что тут говорить, когда Катя уже, наверно, догадалась по обращению с ней матери. Ах, мама, мама, что ты наделала...