VI

     Сколько грустной поэзии в слове: последний год. В данном случае -- последний год в женской гимназии. Собственно говоря, Любочка и Катя уже кончили курс и оставались теперь только в восьмом педагогическом классе, где главным предметом была педагогика, а главным преподавателем Павел Васильевич Огнев. Не было уже тех строгостей, не было и отметок, а ученицы находились на исключительном положении педагогичек. Катя и Любочка уже давали пробные уроки в приготовительном классе. Всё это поднимало их в собственных глазах и делало большими, а у больших людей, как известно, должны быть и большие серьезные разговоры. Даже Любочка больше не выкидывала своих веселых маленьких глупостей и ходила с таким комично-серьезным лицом.   -- Ты посмотри на меня, Катя, сбоку, достаточно ли я серьезна,-- говорила она с комической важностью.-- По-моему, всё дело в профиле...   -- А ты как раз страдаешь именно недостатком всякого профиля, как лепешка...   -- Я лепешка? Ошибаетесь, милостивая государыня... У меня греческий тип.   К педагогичкам иначе относились и учителя и классные дамы. Одинаковой оставалась только старушка-начальница Анна Федоровна.   Самым важным преимуществом восьмого класса было всё-таки то, что педагогичкам по преимуществу доставлялись уроки. У Кати уже было три урока, на которых она зарабатывала до двадцати пяти рублей в месяц -- сумма громадная. Положим, все деньги она отдавала матери, но зато теперь не слышала попреков в том, что даром ест хлеб, а затем у неё были свои деньги на те мелочи, без которых так трудно обойтись: нужны и перчатки, и чулки, и башмаки, и шляпа, и зонтик, и мелочь на извозчика.   -- Вот как мы нынче,-- хвастался Петр Афонасьевич за Катю.-- Ни у кого не будем просить, а сами еще дадим другим...   Марфа Даниловна относилась почти равнодушно к деньгам Кати, точно это, так и должно быть. Что же тут особенного? Слава богу, целых семь лет учили в гимназии, вытягивались из последних жил -- нужно и честь знать. Впрочем, Катя уже привыкла к такому отношению матери и не возмущалась, как это бывало раньше.   Для неё эти уроки имели другое значение, именно, они вводили её в настоящую жизнь, знакомя с самыми разнообразными людьми, обстановками и положениями. Богатых родных и знакомых у Клепиковых не было, и с детства для маленькой Кати большие каменные дома казались каким-то заколдованным царством, в котором живут совсем особенные люди. Да, эти богатые люди должны иначе думать, иначе чувствовать и вообще вести какой-то другой, высший порядок жизни, как избранные существа. И вот теперь она вошла в этот заколдованный мир богатого купечества и высшего губернского чиновничества. Впоследствии ей делалось смешно, когда она припоминала эти первые впечатления. Её поражала и роскошь обстановки, и костюмы, и весь домашний уклад,-- меркой, конечно, служил свой собственный маленький домишко и своя, более чем скромная обстановка. Как девочку, её больше всего прельщала сервировка завтраков и обедов, чайная и столовая посуда, столовое богатое белье, а затем обстановка детских, и в особенности -- эти домашние костюмы, сделанные с дорогой простотой. Как это всё хорошо и как всё это должно быть дорого: ночные кофточки, расшитые полотенца, камчатные скатерти, наволочки, с прошивками и кружевами,-- один восторг. Прикидывая в уме, сколько, приблизительно, могло стоить подобное великолепие, Катя приходила просто в ужас.   -- Хорошо богатым людям жить на свете,-- говорила она Любочке.-- Хоть бы несколько дней так пожить...   Любочка, против ожидания, относилась совершенно равнодушно к этому показному великолепию. В Кате сказалась домовитость и чистоплотность Марфы Даниловны, усвоенные с раннего детства. Это смутное тяготение к комфорту у Кати связалось с общим настроением, с желанием быть лучше. Раньше она как-то мало обращала внимания на свою наружность, а теперь этот вопрос и занимал и волновал её. Обыкновенно у девочек этот период совпадает с возрастом между десятью и двенадцатью годами, когда они делаются неестественными, начинают наряжаться и вообще занимаются усиленно своей наружностью. Катя наблюдала на маленьких гимназистках это превращение, а теперь переживала его сама, что её и смущало и огорчало. Иногда она сама себе казалась и красивой и изящной, иногда, наоборот, "мовешкой", а ей так страстно хотелось быть первой. В самом деле, ведь это так несправедливо, что одни девушки родятся красивыми, а другие дурнушками. Первым открыто всё и вперед обеспечено счастье, а вторые должны только смотреть на это чужое счастье и изнывать от зависти. Встречая где-нибудь на улице красивую девушку, Катя испытывала именно это тяжелое чувство зависти. Какие, в самом деле, есть красивые девушки: высокие, стройные, с удивительно правильными и нежными лицами, с такими чудными глазами и этим чудным девичьим румянцем. Катя начинала ненавидеть свое бледное лицо и тонкую фигуру. Сухарь какой-то... Впрочем, это было величайшей тайной, о существовании которой никто не должен был даже подозревать.   Раз Катя попалась. Она стояла перед зеркалом и рассматривала в него свое лицо. Именно на этом невинном занятии её и застала Любочка.   -- Катя, ты ли это?   -- Я... а что?   -- Мне стыдно за тебя, мой друг... Да и на зеркале могут образоваться дыры, если часто и так усердно смотреться в него, как ты. Зачем же портить хорошую и полезную вещь?   Катя совсем растерялась, покраснела и не нашлась, что отвечать. Любочка захохотала.   -- Знаешь, что я тебе скажу?-- заговорила Любочка.-- Это глупо... да. Пусть смотрятся в зеркало кисейные барышни, которые для этого и созданы. А знаешь, говоря откровенно, я сама этим занималась еще в третьем классе. Ты не замечала? Я даже плакала от огорчения, что Клочковская красивее меня. Ха-ха!.. А теперь мне всё равно. И знаешь почему? Для чего все девушки так хотят быть непременно хорошенькими? Чтобы нравиться мужчинам... Это обидно. Неужели я буду жить только для того, чтобы иметь честь понравиться какому-то Сидору или Карпу? Благодарю покорно... Я просто хочу быть человеком. Не урод, не безобразна -- и прекрасно.   У Любочки теперь прорывалось какое-то резкое настроение, странным образом сменявшее её обычную веселость. Так было и теперь.   -- А согласись, всё-таки приятно видеть красивое лицо и красивую фигуру,-- говорила Катя.-- Это всегда было и всегда так будет... Для кого пишутся стихи, музыка? Всё для неё, для красивой женщины... Для неё и цветы благоухают, и солнце поднимается, и все радости.   -- Вздор... Я буду счастлива вот такой, какая есть.   -- А как ты находишь меня: красива я или нет?   -- Так себе... До красавицы не дошла, а если бы я была мужчиной, я бы женилась на тебе. Я люблю таких бледненьких и худеньких... Меня возмущают румяные лица, как мое. Что-то такое вульгарное и совсем не поэтичное... А в сущности, говоря откровенно, мне жаль тебя, Катя. Не стоит... брось... Ты понимаешь, о чем и о ком я говорю? Вот посмотри, как мы обе останемся при печальном интересе. Э, свет не клином сошелся... Я прошлым летом внимательно присматривалась к Грише и нашла, что он порядочная пьяница.   -- Ну, уж это ты ошибаешься.   Девушки давно не говорили откровенно на эту тему, несколько лет, и Катя очень сконфузилась.   Великим событием в их жизни было то, когда они отправились в первый раз в театр. Раньше о таком удовольствии они не смели и подумать, а тут сама Поликсена Карловна пригласила их с собой в ложу.   -- Вы никогда не бывали в театре? -- удивлялась она.-- Никогда? О, значит, вы ничего не видали... Для этого стоит жить на свете.   Даже отказаться было неудобно. Марфа Даниловна ворчала, а Петр Афонасьевич одобрял.   -- Я сам, когда был холостой, два раза ходил в театр,-- рассказывал он.-- Представляли в первый раз кардинала Ришелье, а во второй "Дитя в лесу". Отлично было. И еще одна барышня танцовала с бубном.   Теперь давали пьесу Островского "Без вины виноватые". Катя ужасно волновалась с самого утра, и ей всё казалось, что или театр сгорит до представления, или все актеры захворают. Но не случилось ни того, ни другого, а они с Любочкой сидели в ложе бенуара и в первый раз осматривали театральную залу. Её всё здесь поражало и подавляло роскошью, начиная с грубо размалеванного занавеса. В ложе, кроме Поликсены Карловны, сидел еще Огнев, скучающими глазами смотревший на собиравшуюся в партере публику. Как тут можно было скучать? Вон Поликсена Карловна и та совсем другая сегодня, такая веселая и довольная.   Этот первый спектакль произвел на Катю неизгладимое впечатление. Она была в восторге, нет, больше. Ведь на сцене говорили много такого, что она сама думала и чувствовала. Как ей было жаль этой бедной девушки-швеи, которую так бессовестно обманывал этот дрянной чиновник. Катю возмущало, что Огнев всё время ворчал и был недоволен артистами.   -- Эх, разве так играют? -- возмущался он.   -- Нужно довольствоваться и этим,-- спорила с ним Поликсена Карловна.-- Разве Незнамов плох? Конечно, провинциальная труппа...   -- Обидно за искусство...   Огнев принадлежал к разряду тех строгих провинциальных театралов, которые всегда недовольны. Он каждый антракт ухолил в буфет и возвращался всё мрачнее.   -- Вам нравится?-- спрашивала Поликсена Карловна, увлекавшаяся актером, игравшим Незнамова.-- Не правда ли, сколько благородства... чувства...   Женщины плакали в последнем акте, и Любочка, конечно, тоже. Катя вся замерла, очарованная всем происходившим. Вот где настоящая жизнь и настоящие люди... Поликсена Карловна была права в своих восторгах театром. Закончился спектакль глупейшим водевилем "Утка и стакан воды", причем Любочка хохотала до слез, так что на неё начали смотреть из соседних лож.   -- M-lle Печаткина...-- шептала Поликсена Карловна, делая привычно-строгое лицо.-- На нас наводят бинокли... так нельзя...   Но удержать Любочку было не так-то легко. Она краснела, сдерживая душивший её смех, и кончила тем, что раскашлялась на весь театр. Теперь публика смеялась уже её смехом, а один актер со сцены раскланялся по её адресу.   Домой Катя вернулась в тумане, охваченная неиспытанными ощущениями. Да, сцена -- всё, сцена -- жизнь, наслаждение... Она долго не могла успокоиться и целую ночь видела актера Смагу, корчившего пресмешные гримасы.   После этого спектакля Поликсена Карловна начала покровительствовать молодым девушкам и потащила их в концерт, дававшийся в зале Благородного Собрания. Это окончательно уже возмутило Марфу Даниловну.   -- Что мы, миллионеры, что ли? -- ворчала она на Катю.-- Это богатым людям театры да концерты, а наш брат сыт -- и слава богу...   -- Мама, ведь Поликсена Карловна сама пригласила... -- оправдывалась Катя.   -- В самом деле, неловко отказываться,-- по обыкновению вступился за дочь Петр Афонасьевич.-- Такая почтенная классная дама... И всего-то рубль.   -- А у тебя много этих рублей?-- накинулась Марфа Даниловна на мужа, чтобы сорвать сердце хоть на нем.-- Много? Бьемся-бьемся, свету белого не видим, а Катя будет по театрам да по концертам ухлестывать...   -- Да ведь она на свои деньги пойдет! Наконец, Сережа вон пишет, что часто бывает в театре.   -- Сережа -- другое... Сережа -- мужчина, ему в другой раз и нельзя, а девушка сидела бы лучше дома.   Когда Катя ушла в концерт, дома разыгралась настоящая сцена. Марфа Даниловна расплакалась и наговорила массу неприятных вещей мужу. Петр Афонасьевич вспылил и тоже наговорил лишнего. В этой истории принял участие даже Петушок.   -- Ты балуешь Катю!-- кричала Марфа Даниловна.-- А потом спохватишься, когда она от рук отобьется, да будет поздно.   -- Ты вот так балуешь своего Сережу... А дочь у меня одна. Что хочу, то и делаю с ней. Она с золотой медалью кончила курс... Чего же тебе еще нужно? Она по двадцати пяти рублей в месяц зарабатывает. Нужно же ей маленькое развлечение получить... Пока молода, и пусть повеселится, а там еще неизвестно, что впереди будет.   -- Ты бы вот подумал, как мы Петушка будем воспитывать. Вот осенью его в гимназию отдавать, опять расходы, заботы... Измучилась я с вами, а вы только о своих удовольствиях заботитесь.   -- Это я-то?..   Бурю усмирил дедушка Яков Семеныч, прибревший как раз во-время. Он внимательно выслушал всё дело и принял сторону Марфы Даниловны. Конечно, все эти гулянья лишнее. Ведь можно без них обойтись, ну, так о чем тут кричать и горячиться? Петр Афонасьевич поссорился сгоряча и со стариком.   -- Ну, будет тебе, воевода,-- уговаривал его Яков Семеныч.-- Знаешь поговорку: на сердитых-то воду возят...   Вернувшись из концерта, Катя застала дедушку и, взглянув на лица, поняла, что здесь происходило. Она отказалась от ужина и ушла к себе в комнату. Какая пропасть отделяла её теперь от всего, что её окружало...   -- Вот видишь? -- заметила Марфа Даниловна мужу, указывая глазами на дверь в комнату Кати.