IX.

       На озере поднимался шум разгулявшейся волны. Это делал первыя пробы осенний ветер. Глухо шелестели прибережные камыши, точно они роптали на близившугося осеннюю невзгоду. Прибережный ивняк гнулся и трепетал каждым своим листочком. Пламя от костра то поднималось, то падало, разсыпая снопы искр. Дым густой пеленой разстилался к невидимому берегу. Брат Ираклий по-прежнему сидел около огня и грел руки, морщась от дыма. Он показался Половецкому таким худеньким и жалким, как зажаренный цыпленок.   -- Вам не совестно, брат Ираклий? -- неожиданно спросил его Половецкий.   -- Мне? Нет, я только исполняю волю пославшаго мя и обличаю... Вам все это смешно, милостивый государь, потому-что... потому-что... Да, в вас нет настоящей веры.   -- Позвольте...   -- Нет, уж вы мне позвольте... Верующих в Бога много, и таковые встречаются даже между корреспондентами. А вот господа интеллигентные люди не желают верить в беса... Не правится им. Да... А это невозможно. Ежели есть Бог, должен быть и бес... Очень просто.   -- Вы не правы. Есть целый ряд сект...   -- Знаю-с и даже очень. Например, люциферианизм, сатанизм, культы Изиды, Пана, Диониса -- и еще много других. Но это все другое... Тут важен только символ, а не сущность. Диавол, демон, сатана, люцифер, Мефистофель -- это только отвлеченныя понятия... да. А бес живой, он постоянно около нас, и мы постоянно в его бесовской власти. Вот вам даже смешно меня слушать, а, между тем, в Кормчей что сказано: к простому человеку приставлен один бес, к белому попу -- семь бесов, а к мниху -- четырнадцать. А вот вы верите в куклу...   -- Да, верю. Я уже говорил вам... Для меня она нечто живое, даже несколько больше, потому-что она живет и не умирает.   -- Вот-вот, как бес... В ней сидит бес, принявший образ и подобие.   Вопрос о кукле не выходил из головы брата Ираклия все это время и мучил его своей таинственностью. Тут было что-то непонятное и таинственное, привлекавшее к себе именно этими свойствами. Брат Ираклий, конечно, докладывал о кукле игумену, но тот ответил всего одной фразой:   -- Не наше дело.   Уезжая на рыбную ловлю, Половецкий куда-то прятал свою котомку, и брат Ираклий напрасно ее искал по всем углам странноприимницы. Он жалел, что тогда не истребил ее, как следовало сделать по настоящему.   -- Веры не хватило...-- укорял самого себя брат Ираклий.   Между прочим, и на острова он отправился с тайной целью отыскать на рыбачьей стоянке проклятую куклу. Но ея и здесь не оказалось.   Брат Павлин умел варить великолепную уху, а ceгодня она была как-то особенно хороша. Ѣли все прямо из котелка деревянными ложками, закусывая монастырским ржаным хлебом, тоже замечательным произведением в своем роде. Брат Ираклий и ел, не как другие: торопился, обжигался, жмурил глаза и крошил хлеб.   -- Зачем сорить напрасно дар Божий? -- сурово заметил ему брат Павлин.   Это было еще в первый раз, что брат Павлин сделался строгим, а брат Ираклий не нашелся, что ему возразить.   -- Чайку бы хорошо теперь выпить...-- как-то по-детски проговорил брат Ираклий, когда уха была кончена.   -- Ничего, хорошо и так,-- прежним тоном ответил брат Павлин.-- Чревоугодие.   Вечер был теплый. Ложиться спать рано никому не хотелось. Брат Павлин нарубил дров для костра на целую ночь и даже приготовил из травы постель для брата Ираклия.   -- Настоящая перина...-- похвалил он.   -- Отлично,-- согласился брат Ираклий, вытягиваясь на своей перине.   Половецкий сидел на обрубке дерева и долго смотрел на огонь, в котором для него всегда было что-то мистическое, как символ жизни. Ведь и человек так же сгорает, как горели сейчас дрова. И жизнь, и обновление, и перемена только формы существования.   -- Вы видали, господа, фонограф? -- спросил Половецкий после долгой паузы.   Брат Павлин не имел никакого понятия о граммофоне, а брат Ираклий видал его у покойнаго Присыпкина. Половецкому пришлось обяснить его устройство.   -- Господи, до чего только люди дойдут! -- удивлялся брат Павлин.-- Даже страшно подумать...   -- Страшного, положим, ничего нет, а интересно,-- продолжал Половецкий.-- Благодаря телефону сделано удивительное открытие, на которое почему-то до сих пор не обращено никакого внимания. Именно, голоса своих знакомых узнаешь, а свой голос не можешь узнать... Я сам проделывал этот опыт.   -- И что-же из этого? -- спрашивал брат Ираклий.-- По моему, решительно ничего особеннаго...   -- Нет, есть особенное. Этот опыт доказывает, с поразительной очевидностью, что человек знает всего меньше именно самого себя. Скажу больше -- он имеет целую жизнь дело с собой, как с таинственным незнакомцем.   -- Познай самого себя, как сказал греческий мудрец.   -- Вот именно этого-то познания человеку и не достает. В этом корень всех тех ошибок, из каких состоит вся наша жизнь. Найдите мне человека, который в конце своей жизни сказал бы, что он доволен вот этой прожитой жизнью и что если бы имел возможность прожить вторую жизнь, то не прожил бы ее иначе. Счастливейший из завоевателей Гарун-аль-Рашид перед смертью сказал, что в течение своей долгой жизни был счастлив только четырнадцать дней, а величайший из поэтов Гете признавался, что был счастлив всего четверть часа.   -- Все зависит от того, какия требования от жизни,-- спорил брат Ираклий.-- Богатому жаль корабля, а нищему кошеля... Вот богатому-то и умному и трудно быть счастливым. Вот вы, например -- я уверен, что вы были очень богатым человеком, все вам надоело и вот вы пришли к нам в обитель.   -- Вы почти угадали, хотя и не совсем. Относительно я и сейчас очень богатый человек, но в обитель пришел не потому, что пресытился богатой жизнью.   -- Извините, это я так, к слову сказал... Не имею права допытываться. Павел Митрич Присыпкин в последнее время так вот как тосковал и даже плакал.   Половецкому хотелось что-то высказать, что лежало камнем на душе, но он почему-то удержался, хотя и подходил уже совсем близко к занимавшей его всецело теме. Брату Ираклию надоело лежать, и он присел к огню. Половецкий долго разсматривал его лицо, и оно начинало ему нравиться. Есть такия особенныя лица, внутренее содержание которых открывается постепенно.   -- А вы знаете, отчего погибнет Европа со всей своей цивилизацией? -- неожиданно спросил брат Ираклий, обращаясь к Половецкому.   -- Мудреный вопрос...   -- И нисколько не мудреный... Я много думал об этом и пришел к своему собственному згключению.   -- Из газет вычитал,-- заметил брат Павлин.   -- Кое-какие факты, конечно, брал из газет. Люблю почитать, что делается на белом свете... Так не можете ничего сообразить? Так и быть скажу: Европа погибнет от чумы... да-с.   -- Почему-же именно от чумы, а не от какой-нибудь другой болезни? -- полюбопытствовал Половецкий.-- Кажется, нынче принимаются все средства для борьбы с чумой...   -- У докторов свои средства, а у чумы свои. Прежде-то она пешечком приходила, а нынче по железной дорожке прикатит или на пароходе приедет, как важная генеральша. Очень просто... Тут уж ничего не поделаешь.   -- Вот и послушайте его,-- добродушно заметил брат Павлин, качая головой.-- Тоже и скажет человек...   -- Я правду говорю... да. И всегда скажу. А, знаете, почему именно нашу Европу сест эта самая чума? А за наши грехи... Ох, сколько этих грехов накопилось... Страшно подумать... Везде паровыя машины, телеграфы, пароходы, револьверы, швейныя машины, велосипеды, а черному простому народу все хуже да хуже. Богатые богатеют, а бедные беднеют. Все, кажется, придумали, а вот машину, чтобы хлеб приготовляла -- не могут... И никогда не придумают. А почему? Ну-ка, брат Павлин, раскинь умом? Нет, лучше и не безпокойся. А дело-то самое простое: хлеб есть дар Божий. Без ситца, без машины, без самовара можно прожить, а без хлеба не проживешь.   Брат Ираклий молчал, дожидаясь возражений.   -- А еще какие грехи у Европы? -- спросил Половецкий.   -- Есть и еще грехи: осквернение женщины. Тут и дворцы, и железная дорога, и броненосцы, и Эйфелева башня, и подводный телеграфь, а девица осквернена. И таких девиц в Европе не один миллион да еще их же разсылают по всему свету на позор... да.   -- Разврат существовал всегда, в самой глубокой древности.   -- Разврат-то существовал, но он прятался, его стыдились, блудниц побивали каменьями, а нынешняя блудница ходит гордо и открыто. Где же любовь к ближнему? Где прославленная культура, гуманизм, великия идеи братства и свободы? Вот для нея, для девицы, не нашлось другого куска хлеба... Она хуже скота несмысленнаго. Это наш грех, общий грех... Мы ее видели и не помогли ей, мы ее не поддержали, мы ее оттолкнули от нашего сердца, мы насмеялись над ней.   В голосе брата Ираклия послышались слезы. По его тонкому лицу пробегала судорога, а длинныя руки дрожали.   -- Все-таки, наука сделала много,-- заговорил Половецкий, глядя на огонь.-- Например, нет прежних ужасных казней, как сажанье на кол, четвертование, сожжение на кострах. Нет, наконец, пыток... Человек-зверь еще, конечно, остался, но он уже стыдится проявлять свое зверство открыто, всенародно, на площади. А это много значит...   -- Нет, человек-зверь только притаился и сделался хитрее,-- спорил брат Ираклий. -- Вы только подумайте, что в таких центрах цивилизации, как Париж или Лондон, люди могут умирать с голоду. А всякая новая машина разве не зверь? Она у кого-нибудь да отнимает хлеб, т. е. работу. А польза от нея идет в карманы богатых людей. Египетския работы, про которыя сказано в писании, пустяки, если сравнить их с работой где-нибудь в каменноугольной шахте, где человек превращается в червя. И еще много других цивилизованных жестокостей, как, например, наши просвещенныя войны, где убивают людей десятками тысяч в один день. Ваша святая наука лучшия свои силы отдает только на то, чтобы изобретать что-нибудь новое для истребления человечества.   -- А Наполеон?-- с улыбкой спросил брат Павлин.   Брат Ираклий как-то весь встрепенулся и ответил убежденным тоном:   -- Наполеон -- гений, и его нельзя судить простыми словами. Да... Это был бич Божий, посланный для вразумления погрязшей в грехах Европы.   -- Любит он Наполеона,-- обяснил брат Павлин, обращаясь к Половецкому.-- Нет ему приятнее, как прочитать про этого самаго Наполеона.   Время пролетело незаметно. Брат Павлив посмотрел на небо и сказал:   -- Пора спать... Часов десять есть.   У Половецкаго давно смыкались глаза от усталости, и он быстро заснул. А брат Ираклий долго еще сидел около огня, раздумывая относительно Половецкаго, что это за мудреный барин и что ему понадобилось жить в их обители. А тут еще эта кукла... Ну, к чему она ему?