(V, 10) И вот собранные все вместе служители Христовы, не сломленные, хотя спины им секли бичами, отправляются в изгнание. Но не только это суждено им было терпеть в течение всего долгого пути, ибо сопровождать их назначены были епископы-ариане. Люди безжалостные и бесчестные, в случае если кто-то из христианского милосердия, желая помочь изгнанникам, принес бы им пищи, те тотчас жестоко отнимали ее. Но и тогда каждый из христиан лишь с еще большим рвением пел: «Наг вышел я из чрева матери моей; и нагому надлежит мне идти в изгнание, ибо ведомо Господу, как подать пищу голодным и дать им приют в пустыне».

Двое же вандалов, исповедников, приближенных к Гейзериху, бывшие в числе сопровождающих его матери, презрев все богатства свои, с теми служителями отправились в изгнание.

В то время к сонму изгнанных исповедников, служителей Карфагенской церкви, после гибели чтеца^[868] Теухария, присоединился некто, знающий тех, которые обладают сильными голосами и способностью к мелодичному пению. По его собственному распоряжению отобрали 20 детей, которые в то время, когда он еще был католиком, находились в числе его учеников. И вот этот, прибыв внезапно, с поспешностью посылает мулов, и 12 мальчиков насильно увлекает прочь бесчинство варвара. Так удалены были тела их, но не души, от стада святого: те же, кто, страшась погибели, со слезными вздохами умоляли не уводить их, были, связанные по рукам и ногам, присоединены к своим товарищам: отделенные таким образом свирепостью еретика, они были вновь призваны в Карфаген, где над ними нависла угроза убийства. В то время как с ними, хотя и такими маленькими по возрасту, обращались отнюдь не ласково, нашлись такие, что были старше своих лет, и, дабы не уснуть сном смертным, зажгли они свечу евангельского света. Из-за этого бросило ариан в дикую ярость, и покрылись они краской стыда, т.к. были они побеждены детьми малыми, поэтому, рассвирепев, приказали они тотчас же связать их крепко-накрепко веревками и спустя несколько дней запороли насмерть. Рана на рану, вновь и вновь возобновлялась кровавая пытка. С Божией помощью стало так, что тот, кто мал, не был слаб, терпя боль, и возвысился дух необычайно, укрепленный в вере. Карфаген, изумившись, теперь почитает их и взирает на сонм 12 мальчиков, словно на 12 апостолов: вместе жили они, вместе пели псалмы, вместе обрели славу во имя Господа.

В те дни и два купца^[869], Фрументий и другой Фрументий, из того города блистательным мученичеством были увенчаны. В то время и 7 братьев не природой, но милостью, вместе в монастыре находившиеся, совершенным сражением за исповедание веры достигли неувядаемого венца. Это авва Либерат, диакон Бонифаций, субдиакон Рустик, субдиакон Серв, монах Рогат, монах Септим, монах Максим^[870].

(V, 11) Как раз в это время жестоко неистовствовали епископы, пресвитеры и клирики ариан вместе с царем и вандалами: перепоясанные мечами, они сновали везде со своими клириками, стремясь самолично принять участие в расправах. Был, к примеру, среди них один епископ по имени Антоний, который был свирепее прочих и творил столь нечестивые и невероятные злодеяния, что наши не могли и передать. Было это в одном городе, ближе всего расположенном к пустыне, по соседству с провинцией Триполитания. Он, словно ненасытная тварь, жаждущая крови католиков, урча, сновал там и сям, ища, кем бы поживиться. Нечестивый же Гунерих, зная о жестокости Антония, решил сослать святого Евгения в самую пустыню. Когда Антоний принял его с приказом охранять, то окружил его настолько плотным кольцом стражи, что никому не было позволено войти к нему, да еще и замыслил уморить его всяческими кознями, муками и пытками. Но святой Евгений, пока оплакивал беды, обрушившиеся на наши головы вместе с гонениями, и растирал старческое тело шероховатой власяницей, лежа на сырой земле, орошал ложе из собственного вретища потоками слез, в конце концов почувствовал жестокую болезнь — паралич. Получив известие об этом, арианин, клокоча от ярости, поспешно бросился к ложу изгнанника, Божьего человека; и когда увидел, что тот и вправду, придавленный болезнью, лепечет что-то, заикаясь, сразу же задумал уморить того, кого не смог победить. Приказал он сыскать кислого винца — самого кислого, уже перебродившего, когда было принесено оно, влил он его в уста почтенного старца, в уста противящиеся, отвергающие. Ведь если Господь вездесущий, который пришел для того, чтобы испить, попробовав, пить не захотел, то как же стал бы противиться этот раб Божий, верный христианин, если бы не влил ему вино жестокий еретик! Как раз из-за этого вина и случилось у больного ухудшение; впоследствии спешащая на помощь милость Господа милосердно исцелила его.

(V, 12) Какие терзания, подобно нашему изгнанному епископу, перенес Хабетдей из Тамаллума^[871], где тоже побывал Антоний, покажут сами факты. Ибо после того, как он измучил его всевозможными притеснениями и не смог сделать арианином и увидел, что тот — настоящий воин Христа, который при любых обстоятельствах останется верен своему вероисповеданию, то пообещал он своим: «Если не обращу его в нашу религию, то я не Антоний». Но когда стало ясно, что не сдержать ему своего обещания, по наущению дьявола он замыслил иное. Тугими путами он стянул епископа, связав его по рукам и ногам, заткнув ему рот, чтобы не мог тот ничего связано прокричать, и разбрызгал воду над телом, думая, что перекрестил его заново: словно был он в силах связать совесть так же, как и тело, или словно не было при этом того, кто слышит стон узников и видит потаенные уголки души, или будто бы лживая водица могла превозмочь твердое намерение и волю Божьего человека, который, пожиная урожай слез, уже отправил послание на небо. А тот тотчас же освободил его от оков и начал таким голосом, что можно было подумать, будто он очень рад: «Ну вот, брат Хабетдей, стал ты нашим, настоящим христианином. Да и раньше что же ты мог еще поделать, кроме как согласиться с волей царя?» А Хабетдей ему: «Там, Антоний, и есть смертный приговор, где, нечестивец, достигается добровольное согласие. Я же тверд в вере моей и часто обращался к Господу, исповедуясь в том, во что верую и верил, и защищался молитвой. Но и после того как ты сковал меня цепями и заткнул мне рот, в храме сердца моего составил я послание, и ангелы записали, что творится злодеями, и переслал я это Господу моему, чтобы читал он это».

(V, 13) И было это зверство и тирания по всей земле. Ибо вандалы получили приказ повсюду хватать попадающихся им на пути и вести к своим священникам. И сгубив души их мечом водицы лживой, давали им свидетельство в отступничестве — запись при свидетеле, чтобы где-нибудь не подверглись они еще раз такому же насилию, т.к. нельзя было никуда пройти ни частному лицу, ни обремененному делами, если не подтвердят они, несчастные, смерти своей этим свидетельством, о котором предупреждал Христос уже прежде через откровение рабу своему Иоанну: «Никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание или имя зверя на челе своем и руке своей»^[872]. И епископы и пресвитеры их^[873] вместе с отрядами вооруженных людей ночью окружали селения и города и врывались в дома, презрев чужой порог, неся воду и меч — похитители душ! И кого находили в доме — иных сонных в постелях — разбрызгивали воду огненным дождем, дьявольскими голосами клича их «своими христианами», так что превращали в игрище свою, а не чужую веру. Кто был не так крепок и несведущ, считал, что совершено было святотатство, более понятливые радовались — ведь не было вреда им, т.к. творили это без их ведома, когда они спали. Многие тогда посыпали пеплом головы свои, одни из-за того, что случилось, закутывались в траурные одежды, другие же раздирали полотно, наложенное насильно, по нитке и, движимые верой, выбрасывали в отхожие места и помойки.

(V, 14) Мы сами видели, с какой жестокостью там, в Карфагене, по приказу Кирилы отрывали от родителей, людей знатных, сына лет семи; мать бежала за схватившими его по всему городу, забыв о подобающем ей приличии, с распущенными волосами, ребенок кричал изо всех сил: «Я христианин, я христианин, во имя святого Стефана^[874], я христианин!» Заткнув ему рот, затянули они невинное дитя в омут.