(V, 3) И прямо нет у меня сил описывать, что творилось в городе Кулузитане^[857], ибо человеку невозможно и помыслить о силе духа мучеников, или, лучше сказать, просто христиан. Муж, уже сгубивший свою душу, в присутствии детей просил там свою жену, победительницу по самому своему имени — Виктория, а ее уже стали жечь, провисевшую очень долго на глазах у всего народа: «Что позволяешь ты себе, жена? Посмотри хоть сюда, вниз, на меня, сжалься над теми, кого родила ты, нечестивая, над малышами. Как могла забыть ты о чреве своем, и зачем ты тянешь за собой ни за что ни про что тех, кого родила ты в муках? Где же клятвы в супружеской любви? Где же узы брака, что скрепили нас по закону, как и подобает нашему положению? Прошу, взгляни на сыновей, на меня, мужа твоего, торопись, исполни то, что предписано царским указом, ведь жуткие муки, что до сих пор доставались тебе в награду, ты дарила отчасти и мне, и детям!» Но она, не слушая плач детей, ни льстивые речи змея, вознесясь в душе совсем высоко над землей, презрела мир с его скорбями. Когда же палачи по ее обвисшим плечам заметили, что мертва она (ведь она висела так долго!), то отбросили ее подальше, совсем бездыханную. Но главное — остановилась подле нее некая дева и прикрыла члены ее, и тотчас же та исцелилась.

(V, 4) Не знаю, как и начать о жителе города Адруметина^[858], Викториане, тогда проконсуле Карфагена^[859], нет у меня для этого слов. Во всей Африке не было никого богаче, чем он, и даже у нечестивого царя он считался наивернейшим в делах, порученных ему. Тайком нашептали ему, что царь будет считать его первым в числе приближенных, если он легко согласится на то, что было предписано. Но этот Божий человек дал такой ответ тем, кто был послан к нему, обнаружив всю силу веры своей: «Не боюсь за Бога-Отца и Христа, Господа моего, говорю то, что и вы скажите царю: пусть подносит огонь, пусть травит дикими зверьми, пусть терзает любыми пытками: если соглашусь на это, зря крестили меня в католической церкви. Если есть только эта жизнь, что сейчас, и мы не можем надеяться на иную, истинно сущую, вечную, не поступлюсь ею ради временной и ненастоящей, не предам, неблагодарный, того, кто передал мне веру свою». Человеческий язык не смог бы описать, как долго и какими пытками мучили его (по приказу взбешенного тирана). А он, твердый в вере своей в Господа и исполненный благодарности, принял мученический венец.

(V, 5) Кто может изобразить избиение мучеников, происходившее также и в городе Тамбайенсе?^[860] Там два родных брата из Акв Регийских^[861], не боясь за веру свою в Господа, дали друг другу обет, что попросят палачей, чтобы мучили их одинаково, одними и теми же пытками. И после того как повисели они для начала на дыбе целый день с привязанными к ногам громадными камнями, один из них стал умолять мучителей, чтобы именно его сняли и даровали ему передышку. Второй же брат, испугавшись, что отречется он от веры, стал кричать с дыбы: «Нет, нет, брат; не такой обет давали мы Христу: обвиню я тебя, когда предстанем перед троном его, внушающим страх и трепет, так как поклялись мы над телом и кровью его, что претерпим за него поровну». Говоря это и многое другое, придал он сил и страсти брату для битвы, и тот воскликнул голосом, исполненным силы: «Терзайте муками, какими хотите, рвите зверскими пытками христиан на части; что свершит брат мой, то свершу и я». Какими раскаленными прутьями их подпаливали, какими крючьями раздирали, как истязали, говорит сам факт, что сами палачи «отвергли» их «от лица своего» со словами: «Весь народ, как эти, таких, кто бы обратился в нашу религию, нет вовсе»; и главная причина была в том, что не было видно на теле их ни синяков, ни иных каких следов пыток.

(V, 6) Но поспешу во славу Господа углубиться в то, что происходило в Типазе, городе Большой Мавретании^[862]. Не дожидаясь епископа-арианина, назначенного нотарием Кирилы душам на погибель, вся община по морю бежала в Испанию с ближайшего к ней места, и остались совсем немногие, не нашедшие возможности уплыть. Их-то епископ ариан и стал сначала лаской, а затем и угрозами понуждать, чтобы они стали арианами. Но они, твердые в вере своей в Господа, не только посмеялись над безумием увещевателя, но даже открыто стали вершить священные таинства, собравшись в одном доме; узнав об этом, тот тайком направил в Карфаген донос на них. Как только это стало известно царю, он, посылая туда одного своего приближенного, в гневе повелел, чтобы посреди площади, куда соберется вся провинция, отрезали им языки и правые руки по самое плечо. Когда это было исполнено, милостью Духа Святого говорили они и ныне говорят так, как бывало прежде. Но если кому не верится, пусть тогда поедет в Константинополь и найдет там одного из них, субдиакона^[863] Репарата, произносящего изящные речи без какого-либо затруднения, поэтому чтут его во дворце императора Зенона чрезвычайно, и особенно императрица^[864] почитает его с удивительным благоговением.

(V, 7) Но кто может подыскать слова и подобающе описать или хотя бы просто перечислить всевозможные пытки, которыми вандалы истязали по приказу царя даже собственных своих соплеменников? Если попытается пишущий прибавить к рассказу хоть какую-то деталь из того, что творилось в Карфагене, пусть даже без стилистических прикрас, не сможет он назвать даже названий пыток. Все это и сегодня стоит перед глазами, и всякий может видеть одних без рук, других без глаз, третьих без ног; у одних вырваны ноздри и обрезаны уши, у других от слишком долгого висения на кольях голова, прежде гордо поднятая, была вдавлена в плечи, когда палачи, рванув за веревки изо всей силы, вздергивали их ввысь над домами и раскачивали туда-сюда подвешенного. Иной раз рвались веревки и кое-кто падал с этой высоты вниз со страшным ударом, иные, переломав себе все кости, долго не могли прийти в себя, многие вскоре испускали дух. Но если кто считает, что это все басни, пусть спросит посла Зенона Урания^[865], в чьем присутствии все по большей части и происходило, главным образом потому, что, придя в Карфаген, он самоуверенно заявил, что пришел ради защиты католической церкви. И хотя тиран заявил ему, что никто его не боится, на тех площадях и предместьях, по которым легат привык въезжать и выезжать из дворца, расставил он множество палачей и самых свирепых слуг своих: на позор государству нашему и нашему немощному веку на поругание.

(V, 8) Тогда же одна почтенная матрона из числа приближенных царю (звали ее Дагила), причащавшаяся при Гейзерихе не раз, женщина знатная и красивая, доведенная бичеванием до полного изнеможения, была сослана в край суровый и недоступный, куда никто не мог дойти, чтобы утешить ее, а оставила она с радостью в сердце и дом, и мужа, и детей своих. Говорят, что позже ей предложили перевести ее в места более мягкие, где бы она, если захочет, могла найти утешение товарищей по несчастью. Она же, веря, что радость ее постигла безмерная, раз выпало ей остаться одной, без утешения, отказалась.

(V, 9) В то время уже и отец Евгений был осужден на изгнание, и весь церковный клир Карфагена, истерзанный голодом и пытками, числом около 500 или более, между коими столь много было детей-чтецов, которые радовались в Господе, когда их насильно уводили прочь в жестокое изгнание. Но в особенности не должен я обойти молчанием бесстрашие диакона^[866] Муритты, мужеством превзошедшего прочих. Был некто по имени Елпидофор, безмерно жестокий и необузданный, которого послали, дабы истязал он пытками и бесчинствами исповедников Христа. Он же когда-то давно был крещен у нас в церкви Фауста, и его достопочтимый диакон Муритта новорожденного принял из святой купели. После, однако, он стал вероотступником и так был свиреп в отношении Божией Церкви, что стал известен как самый жестокий из гонителей. Что же дальше? Как только приведены были осужденные на казнь пресвитеры, после архидиакона^[867] Салютария подвергнут пыткам был достопамятный Муритта: ведь был он вторым по рангу в числе служителей. И вот он, в то время как Елпидофор сидел и громко требовал, чтобы почтенного старца схватили и стали растягивать, прежде чем проделали это, внезапно, неожиданно для всех неосведомленных тот набросил на нечестивца пелены, в которые некогда обернул его, приняв из святой купели. Воцарилось смятение, а Муритта, растянутый на виду у всех, вызывая своими словами у собравшегося народа плач и горестные вопли, стал говорить так: «Эти вот пелены, Елпидофор, обвиняют тебя, ибо истина не укроется от судьи; и рвение мое будет вознаграждено свидетельством о твоей погибели, и будешь ты ввергнут в бездну пучины сернистой, ибо незапятнанного тебя эти вот пелены приняли от святой купели, и они же тобой столь без жалостно попраны, геенна огненная ожидает тебя, потому что как одеждой облекся ты злословием, отвергнув и утратив истину крещения и таинство веры. Что станет с тобой, несчастный, когда слуги Отца нашего созовут приглашенных к царской трапезе? Вот тогда, наконец, царь узрит, что ты, призванный, наг и лишен брачной столы, и ужасно разгневанный спросит тебя: “Друг, как же явился ты сюда, не имея брачного одеяния? Ибо не вижу я того, что устроил, и не узнаю того, что даровал. Погубил ты ту плащаницу воинскую, которую 10 месяцев ткал я на ткацком стане, дабы покрыла она твои непорочные члены, и когда распяли меня на кресте, водой я очистил ее и пурпуром крови моей украсил ее. Но не знаю я, что почтил ты сей знак мой, и не вижу на тебе печати Троицы: такому, как ты, недозволено присутствовать на пиршестве моем. Свяжите же ему руки и ноги бечевами своими, ибо давно уже по собственной воле пожелал он отвратиться от истинно верующих братьев своих. Сам на себя одел он неразрывные путы, коими связал и себя самого, и других, не на этот вот пир собравшихся, опутал. Многим на пути их послужил ты соблазном, и поэтому ныне с неизбывным стыдом и вечным позором из пиршества моего я изгоняю тебя”». Это и многое другое говорил Муритта, сжигая окаменевшего Елпидофора огнем совести, прежде чем тому сужден был вечный огонь.