Неужели ему не хватает простора для деятельности? Обычные «исходящие» и «входящие» бумаги засыпали машинисток, горами завалили столы ответственных руководителей, затуманили им глаза, отравили разум. «Что я сделал за это время по собственной инициативе? Подписывал бумаги, отвечал на них, торопился составлять отчеты, доклады… А эти несчастные с таким жаром торопятся передать друг другу идиотское сообщение о том, что, дескать, аллах будет карать всех за орошение Голодной степи. И в то же время сколько у них силы, сколько неразбуженной энергии! И мы, инженеры, коммунисты, далеко не все сделали, чтобы направить эту творческую силу масс по правильному руслу. Сам… уничтожил на своем пути не одного носителя гнили, и вот теперь уселся в то же самое протертое кресло, еще старательнее подписываю, накладываю резолюции. Тьфу!..» Саид так громко сплюнул, что шофер обернулся к нему и, словно поняв его переживания, улыбнулся, чуть показав ряд разукрашенных золотом зубов.

Улыбнулся и Саид, но тотчас же вспыхнул: «Почему шофер улыбается, неужели он понимает мои мысли?»

Саиду показалось, что шофер строительной конторы — совсем чужой ему человек — подслушивает его думы. И он еще больше разозлился в ожидании новой возни с очередным ворохом бумаг.

Подъезжали к чадакским землям. Будто сама природа отделила их от гурум-сарайских земель. На нивах не было и клочка обнаженной земли. А огромная полоса зеленых тополей тянулась к солнцу. Саид оглянулся, но за длинным хвостом пыли, поднятой машиной, он не увидел кишлака, который пробудил в нем столько свежих мыслей, пробудил так много радостных надежд. А вот эта зелень, это изобилие — они рождают только праздные мысли да жажду к поэтической неге.

Вспомнил…

Воспоминания нахлынули, как саранча… Разочарования сжимают грудь и заставляют тревожно биться сердце.

«Скорее добраться бы в Чадак, да вскочить на неоседланного Серого, и податься в горы, в ущелья».

— Файзула! — крикнул он всаднику, промелькнувшему мимо в дорожной пыли.

Остановились. Файзула, босой, в одной рубахе, едва держась в стареньком седле, подталкивая пятками Саидова Серого, подскакал к машине. Конь шарахнулся в сторону, а Файзула что-то бормотал, но Саид-Али не мог разобрать слов: мешал гул мотора, и Серый в страхе пятился. Наконец шофер выключил мотор автомашины.

— Саид-ака, Този-хон умирает… вчера это произошло… Мать просила.

И тополя, и квадраты нив с распустившимся хлопком, и удивленные дехкане, сбежавшиеся на шум автомобиля, — все осталось позади, вместе со столбом пыли, поднимаемым автомашиной Саида.

«Този… Его сестра умирает… Този-хон», — и у него вдруг мелькнула иная мысль. «Умирает его жена… В Чадаке не знают о его тайне. Жители уверены, что умирает его, Саида, жена».

— Какая бессмысленная, дикая трагедия… трагикомедия… — вслух поправился взволнованный Саид-Али.

XXX

Первая забота — это выпроводить знахарок, которые суетились во дворе и особенно в ичкари. Они ходили и, нашептывая какие-то заклинания, размахивали еще новой красной паранджой Този-хон. Саид, увидев это, почувствовал себя глубоко оскорбленным и не выдержал:

— Файзула-ака! Скажите маме, Адолят-хон, чтобы она сейчас же выгнала со двора знахарок. Всех до одной, слышите? Или я уеду прочь, хоть и все здесь… — едва расслышал торопившийся старый Файзула последние слова Саида.

Заплаканная Адолят-хон вышла к виноградной беседке, где расхаживал Саид-Али, расстроенный внезапно налетевшими мыслями и неожиданными событиями.

— Сын мой! Ты накличешь беду на наш дом. Фаланга смертельно укусила нашу Този-хон. Кто же, как не они, спасут ее от смерти…

— Тогда я уеду из дому. Я не могу пережить такого стыда, такого надругательства.

— Саид! Она твоя сестра. Този-хон просит, чтобы ты зашел к ней, она хочет поговорить с тобой о чем-то, что так терзает ее душу. Ты не оставишь двор твоего отца, не исполнив просьбы нашей Този.

— Мама! Я уважаю Този-хон, и у меня нет сомнений в том, что она родная сестра, но все ж… не пойду к ней до тех пор, пока во дворе не простынет и след от знахарок. Умирайте все… Пусть исчезнет Чадак… не пойду, — возбужденно, со слезами на глазах выкрикнул Саид-Али, мечась меж виноградных лоз и прутьев.

— Ведь она же умирает, Саид, — горестно простонала мать.

— Не пойду-у! — ответил Саид и вдруг бросился бежать так, что чуть было не сбил с ног шофера, шедшего по тропинке к беседке.

— За врачом! Немедленно за врачом, за Евгением Викторовичем. С предельной скоростью… слышите?

— Хорошо, хорошо, товарищ Мухтаров. Я, собственно, и сам думал… Хоп… хоп… Через час я вернусь с Храпковым.

— Поезжайте! — упавшим голосом промолвил Саид, поворачиваясь к матери. Он обеими руками сдавил себе голову. Тюбетейка упала и покатилась с бугорка, а пальцы нервно перебирали пышные волосы. Адолят-хон заметила, что его кудри на висках были сильно тронуты сединой. Волосок за волоском завивались колечками среди густой шевелюры серебряные нити, и при их виде сердце матери разрывалось на части.

«Сын, но уже не дитя, не дитя…»

— Саид-оглым! Зайди к Този.

— Лишь тогда, когда во дворе не будет ни единой знахарки!

Старуха Адолят-хон, вздохнув, еще раз поглядела на взволнованного сына и, склонив голову, спустилась во двор.

Спустя некоторое время по той же тропинке сошел и Саид-Али. Старик Файзула плотно закрыл ворота за последней знахаркой. Обозленные старухи бормотали что-то себе под нос да все поворачивали свои черные и пожелтевшие чиммат к беседке, утопавшей в винограде.

XXXI

Автомашина на большой скорости вернулась на участок без Саида, и Лодыженко торопился узнать, что же с ним произошло. Но, не дойдя еще до конторы, он успел заметить, как шофер, поспешая к автомобилю, что-то крикнул Преображенскому, а затем машина пролетела буквально перед самым носом у Лодыженко и, выбравшись из гущи арб, вместе со столбом пыли понеслась к больнице.

— Что случилось с Мухтаровым? — еще издали спросил Лодыженко у Преображенского.

— Ничего не понимаю. Шофер выскочил, схватил записку к главному врачу и вот, как видите, покатил. Только крикнул, что в Чадак, там какая-то жена или… сестра. Ни черта не понимаю… — ответил он, зажигая трубку.

— Удивительно.

— М-да-а! — протянул Преображенский, выпуская клуб дыма. — У меня возникла новая идея, товарищ Лодыженко. К сожалению, я человек беспартийный, и мои идеи, как правило, не доходят до вас.

— Что же это еще за идея такая? У вас что-то часто стали появляться все новые идеи, товарищ Преображенский. Даже не мешает и то, что вы беспартийный.

— А знаете, все же я жалею об этом. Иногда просто становится непонятным. Вместе работаем, болеем…

— Так какая у вас идея?

— Идея! Видите ли, я подумал о том, что можно было бы дехканам, призванным по трудповинности, уплатить за их работу да пообещать им самые лучшие участки вот тут, возле Уч-Каргала. Вот и можно было бы с ними закончить работы, а этих, выписанных, отправить бы…

— Так быстро? Но ведь им надо платить ликвидационные, проездные.

— Сейчас не лучше. Мухтаров приказал перебросить их на Кампыр-Рават. Во-первых, у меня есть данные о том, что они, наслушавшись об обвале, не захотят туда переезжать. Ну, скажем, это чепуха; но подъемные же им, безусловно, придется платить. Это составит по меньшей мере…

— Интересно, а кому же это взбрело в голову направить их на Майли-Сай, на котором и без них строительство было уже почти закончено? Просто, скажу, какая-то злая воля. Но я должен огорчить вас — квалифицированные рабочие уже сегодня переезжают в Кампыр-Рават к Синявину. Никаких подъемных не просят. Только бараки… О них Синявин позаботится. Да, около сотни человек пожелали возвратиться обратно. Придется отправить их.

Преображенский вынул изо рта трубку и, не глядя на Лодыженко, деловито перебил его:

— Без ликвидационных и проездных?