Видишь, прошло двадцать лет… А тут этот трамвай подъехал, – мужик допил пиво. Он поднялся и, подойдя к урне, опустил в неё пустую бутылку. – Пошёл я спать.

– Спокойной ночи, – сказал я.

Мужик посмотрел на меня, а потом вдоль улицы. – Сегодня трёхчасового еще не было. Должно быть, опаздывает. Жди.

5.

Было тихо. Я допил коньяк.

«Смогу ли я со скамейки зашвырнуть бутылку в урну?» – стала развлекать меня пустая мысль.

Урна находилась в двух метрах. Я прицелился и метнул бутылку. Бутылка ударилась о широкую горловину металлической урны. На мгновение поколебалась – куда лететь дальше, в глубину урны или на асфальт?

А я, наблюдая бутылочную вибрацию, стал загадывать желание: «Пусть на асфальт и пусть даже вдребезги, но только не в вонючую урну, то…»

Что я хотел загадать – этого я сформулировать не успел. С глухим громыханием утонула пустая коньячная фляжка в недра урны.

Бутылочка звякнула, и показался трамвай. Он ехал медленно. Ярко горел верхний фонарь. Фонарь шарил по сторонам улицы. Несколько раз его луч скользнул по крыше остановки. Вот трамвай подъехал и остановился.

Открылась почему-то не дверь, а форточка. Из форточки высунулась голова мальчика.

– Ну, что, вы поедете? Двери открывать?

– Открывай, – ответил я, встал, подошёл и сел в трамвай.

Трамвай прогремел на стыках развилки и поехал прямо.

– Разве нам не налево? – я застучал в дверь водителя.

Дверь открылась, и я увидел пятилетнего ребёнка. Из-за маленького роста он управлял трамваем, стоя на водительском кресле.

– Разве нам не налево?– переспросил я.

– Но вам же надо в Коломенское, – утвердительно сказал ребёнок.

– Мне надо в Коломенское?..

– Сядьте и не мешайте.

После этих грубых слов, дитя, которое следовало за дерзость отшлёпать, совсем не с детской силой захлопнуло дверь. Трамвай гремел на стыках, скрипел на поворотах, его бросало то вправо, то влево, но мы ехали, и ехали действительно в Коломенское.

– Коломенское. Конечная остановка. Просьба освободить вагон! – я задремал в трамвайной тряске. Передо мною стоял ребёнок. Он тряс меня за руку. Теперь на голове мальчика была широкополая шляпа, из которой торчало белое перо.

– Чертовщина какая то! – пробубнил я и, встав, направился к выходу.

Я ещё висел на ступеньках, когда изумление заставило меня перестать двигаться.

На асфальте стояла она!

– Это ты? – только и сумел сказать я.

– Это я, – ответила она.

– Ты здесь?

– Я здесь.

– Почему ты здесь?

– Я жду…

– Что ты ждешь?

– Трамвай.

– Трамвай? Но ведь трамваи по ночам не ходят.

– Я знаю, но идти домой не хотелось, и я решила подождать. Может, ты приедешь!

– Давай тогда покатаемся, – предложил я.

– От тебя пахнет коньяком, – сказала она.

– У меня есть коньяк. Хочешь?

Маша поднялась на ступеньку трамвая.

– Где твой коньяк?

Я вспомнил, что допил коньяк. Тогда я обнял её и, плотно прижав рот к её губам, стал пытаться языком протолкаться сквозь их тёплую мягкую плотность.

– Что ты делаешь? – оторвавшись, чтобы задать вопрос, спросила она.

– Молчи, открой рот и глубоко дыши. Я буду в тебя дышать коньячными парами и своей любовью!

– Это что-то новенькое, – улыбнулась она и прикрыла глаза.

Я поцеловал Машу и обернулся. За спиной стоял всё тот же ребёнок. Шляпа была без пера. Перо он держал в руке и чертил иероглифы на запотевшем стекле.

– Что он пишет? – спросила Маша.

– Я присмотрелся и прочёл:

«Мне нравится слушать и слышать,

как в складках одежды у девы

дышит согласье молчаньем»

– Это японские трехстишья. Я замёрзла. Пойдём в трамвай, – сказала Маша.

Мы вошли в вагон, и я не узнал трамвай.

В салоне теперь было много людей. Мужчины и женщины сидели за столиками, курили, пили и ели. В дальнем конце вагона сидел мужчина с короткой бородкой. Рядом стояла высокая женщина в бархатном платье. Мужчина играл на гитаре, а женщина пела.

К нам подошёл черный, как грач, официант и проводил нас за столик.

Двери закрылись и мы поехали. В трамвае было шумно, но шум не мешал; было накурено, но запах табака был приятен; звучала гитара и пела женщина в бархатном платье – и нам это тоже нравилось. А за окнами плыли улицы, мы переезжали мосты и сворачивали в какие-то переулки. Кончалась снежная ночь и вставало солнце, таяли сугробы и из-под снега вылезали подснежники, вспухали на деревьях почки и нежно-зелёная, почти прозрачная листва наливалась силой лета и потом, покраснев, опадала. Кружилось время, но мы этого не замечали, ведь плотные шторы на окнах были опущены. На столе позвякивали две кофейные чашки.

– У тебя седые волосы, – сказала она.

– Мы с тобой, наверное, постарели, – сказал я.

– Может быть, но этого здесь не заметно.

И я вдруг так сильно почувствовал, что вот сейчас должен ей всё сказать.

Она опустила глаза и взяла меня за руку.

И вот в этот, может быть, самый ответственный момент всей моей жизни мне захотелось выпить.

– Давай выйдем, – предложил я.

Мы вышли из трамвая. Достаточно рассвело, и я обратил внимание на небо. Под ноги я уже не глядел. Под ногами давно и банально хлюпало и чавкало. Небо же мало чем отличалось от происходящего под ногами. Такое же грязное, и затоптанное, оно было похоже на гигантскую половую тряпку, которой долго возили по заляпанному полу, а потом забыли отжать. И вот это сырое неотжатое небо низко нависло над всем просыпающимся городом. Мне даже показалось, что если бы не вот эти дома, столбы, даже эти трамвайные остановки и белеющий вдали белокаменный монастырь – если бы не все эти разнообразные городские строения, то это небо рухнуло бы в подножную грязь. А теперь оно, зацепившееся за крыши, обвиснувшее на проводах и проткнутое золотыми крестами куполов, как забытая несвежая простыня, треплется насмешливым праздничным ветерком.

Я чувствовал, что мне становится холодно.

Уже потом, когда мы шли по изгибам кружащихся переулков, она говорила, что сначала запомнила меня в магазине, а потом на остановке.

«В каком магазине? На какой остановке?» – недоумевал я.

И потом, я разве был виноват в том, что если она перед собой не видела пьяницу или бомжа, то это мог быть уже порядочный человек? Но, главное, какое ко всему этому я имел отношение?

И разве ради этого разговора тянулись эти извилистые как кишки переулочки?

Господи, ведь только Ты один в целом свете знал, как же я хотел выпить!

Меня трясло от холода, от этого дождя и от тоски, которая почему-то всегда приходит, когда ещё праздники не закончились.

– Катя? – я, кажется, ещё в вагоне спросил. Она сказала, кажется: «Катя». А если не Катя? Если я что-то перепутал?

И потом, я не мог вполне сообразить, мы шли вместе или я шёл за ней, как уличный приставала?

Я порой отставал, а она, продолжая слушать мою восторженную речь, продолжала и свой путь. Она даже не делала попытки хоть как-то обозначить своё участие в нашем диалоге. От этого наше общение стало вызывать у меня двойственное ощущение.

С одной стороны было это нависшее, мокрое небо и чавкающая, проникающая в мою обувь грязь, а с другой стороны – теряющий свою необходимую высоту наш диалог и ещё кое-какие сомнения. Всё это вызывало у меня глупую икоту. Я делал три шага, судорожно икал, взглядывал на неё и в очередной раз вздрагивал. Иногда мне казалось, что именно эту женщину я люблю; то я начинал думать, что рисую себя в её глазах кем-то другим; а вот вздрагивал я совсем от другого. Вздрагивал я от неузнавания. Мне начинала нравиться эта женщина, но я был не вполне уверен, что это именно она. Меня мучило всё: её острый профиль; её восточная смуглость; и, главное, её имя!

«Она сказала «Катя», – лихорадочно и с икающей дрожью, не уставал думать я. И так как мои затоптанные мысли ничего, кроме душевной мути, не добавляли, то я решил, что Катя – это имя её дочери! Как только я это решил, сразу же успокоился и стал глазами отыскивать магазин. Мы шли, и вот нам с той стороны улицы подмигнула гирляндовая витрина. Магазин был на той стороне, а мы подходили к перекрёстку.