Батареи утихли как раз в тот момент, когда Смитфилд замолчал. В палате воцарилась тишина, шаги заполнили холл. Я хотел спросить, арестован ли я, но сдержался, пока он не закончил свою речь.

— Моей личной обязанностью было сообщить Лоуэллу Хартфорду, что его младшая дочь убила себя. На этом — все. После я могу вернуться домой, посмотреть, как мирно спит мой пятилетний сынишка, дать жене поездить себе по ушам — она, бедняжка, целую неделю терпела. Но еще до того, как документы были убраны с моего стола, мне позвонили из дома Хартфордов и сказали, что один умник, который присовывал малолетней оторве, совал нос в дела семьи этой оторвы. И смотри-ка — не прошло и пары часов, как я нашел тебя аккурат на пепелище, которым стало похоронное бюро Уайта.

— Как Стэндон? — спросил я.

— Держи рот на замке, пока я не закончу. — Он выждал секунды три. — Мертв. Он был мертв уже тогда, когда ты его подобрал. Но он не угорел в дыму, как подумали парамедики, как только оставили попытки реанимировать его. Ему свернули шею. Это тебе о чем-нибудь говорит?

Я наконец-то осознал весь масштаб тьмы в жизни Сьюзен. Зловещие призраки уже давно обрели форму — и теперь убивали. Неважно, откуда они происходили — из ее личного прошлого или из моего. Харрисон сказал, что я должен подозревать убийство… и теперь я, очевидно, нес ответственность за смерть человека. Тот, кто устроил пожар, пытался убрать меня, а вместо этого ему под руку попался Стэндон.

— Я не убивал его, — сказал я.

Выражение лица лейтенанта не изменилось.

— Скажи мне, какое ты имеешь к этому отношение. Ко всему.

Я налил себе стакан воды. Действие анестетика заканчивалось, мои пальцы сводило от боли. Очаги ломоты и рези в спине, ногах и плечах напомнили мне, что я вытащил из огня мертвое тело — и что Хартфорды больше не смогут увидеть Сьюзен в последний раз. Может, она и сама хотела, чтобы все случилось именно так.

Я поведал Смитфилду обо всем, начиная с разговора с Зенит Брайт и заканчивая моим походом в похоронное бюро. Я нисколько не сокращал историю, но на то, чтобы рассказать все, ушло лишь пятнадцать минут. Его не волновали мотивы моих поступков. Я их тоже не знал. Я приводил факты, один за другим: время, места, маневры. Мой голос напоминал бой литавр, глухой и лишенный эмоций; это был голос моего отца.

В конце рассказа вошла симпатичная, но сварливая медсестра, проверила мой пульс, пощупала шишки на голове и оставила поднос с едой, пообещав, что доктор прибудет через несколько минут.

— Все твои слова вполне совпадают с версией начальника пожарной бригады, — изрек Смитфилд — таким тоном, будто был заранее уверен, что я придумал легенду, подходящую под все вещественные доказательства. Мне было интересно, когда же он упомянет детишек, убитых моим братом.

— И никто ничего подозрительного не заметил? — спросил я.

— Я опросил Ремфри и вдову Торрассино. Они никого, кроме тебя, не видели.

Ничего удивительного. Огонь бушевал повсюду, жар ступал по пятам.

— И что же теперь?

Я верил, что он арестует меня; в этом был смысл. Когда я писал свой первый роман о Джейкобе Браунинге, я подробно расспрашивал Джека о всяких полицейских процедурах, спрашивая его, что бы сделала полиция в тех или иных обстоятельствах. Он сказал мне: «Копы загребают всех. Это не наша работа — решать, виновен ли кто-то. Мы тащим всех, кого сцапаем, в суд, а там уж судья, прокурор и адвокат должны решать, кто остается, а кто уходит».

Что-то я сомневался, что Фрэнсис Мичем захочет представлять мои интересы.

Смитфилд встал и снова навис надо мной.

— Я кое-что проверил о тебе, Фоллоуз, — произнес он. — Давай предположим, что на данный момент я тебе верю. Я знаю о твоем брате-детоубийце и о суде над твоим отцом. Я надеюсь, что сумасшествие не передается по наследству, потому что, если я пойму, что это твоих рук дело, — пристрелю тебя, как бешеную собаку.

— А если все же не моих? Просто будете сидеть сложа руки и наблюдать, как оно все само разрулится?

Он кивнул, застегнул воротничок и поправил галстук.

— Запомни мои слова.

Еще как запомню.

После того как я, прихрамывая, вернулся из туалета, собираясь поесть, вошел врач и осмотрел меня. Он был низким, сутулым и носил очки в черной роговой оправе, но ступал плавно, как Майкл Джексон во время «лунной походки». В отличие от медсестры, он все время улыбался, а вот она выглядела еще менее дружелюбной, чем раньше, подавая врачу влажные тампоны, которыми он промокал свежие раны и волдыри. Я сцепил зубы, весь напрягся — боль оказалась неожиданно сильной. Надо думать, падение из окна ведет к менее болезненной смерти, чем горение в огне. Сьюзен рассчитывала покончить со своей болью в один заход — хотя, прежде чем до того дошло, долго уродовала саму себя, и причина пока не была мне ясна.

— Итак, инфекции нет, — подытожил врач. — Но ваша спина — совсем другая история. Мне пришлось вскрыть и промыть несколько воспалившихся рваных ран. Вам следовало обратиться к врачу пораньше. — Он одарил меня укоризненной усмешкой, понимая, похоже, как я те царапины заработал. — Не думаю, что легкое сотрясение мозга сильно скажется на вас. Но если вдруг начнутся обонятельные, визуальные или звуковые галлюцинации, дайте знать медсестре немедленно.

— Я хочу убраться отсюда как можно скорее, — признался я.

Он снял очки и пожевал пластмассовую дужку.

— Я бы хотел подержать вас под наблюдением еще по крайней мере пару дней.

— А я хочу уехать утром.

В данный момент ожоги сильно болели, а головная боль вознеслась в казавшийся прежде недостижимым абсолют. Остаться здесь на ночь — вполне разумное решение.

— Кто-нибудь знает, где я?

— Мы связались с вашим другом… хм… Харрисом? За последние два дня к вам пара-тройка посетителей напрашивалась, но тот полицейский, Смитфилд, отказался впускать кого-либо, пока не поговорит с вами. По-моему, кто-то ждет вас прямо сейчас. Время для посещений уже вышло, но в данных обстоятельствах мы сделаем исключение.

Он неуклюже вышел, сварливая медсестра последовала за ним. Джек и Кэрри вошли минуту спустя, споря. Я надеялся, что она не разболтала ему про наши с ней дела. Джек держал Кэрри за руку — самый верный признак того, что они поссорились и были в процессе примирения, ну или делали вид, что мирятся. Кэрри гораздо лучше умела скрывать чувства, чем Джек.

Удивительно, но на нем была полицейская форма. Я видел его в ней всего три или четыре раза за те пять лет, что он служил в полиции. Должно быть, он либо только что закончил свою смену и прикатил прямо в больницу из Бруклина, либо у него было ночное дежурство. Джек был здоровяком и занимал почти весь дверной проем, так что для Кэрри оставался лишь маленький зазор. Ей пришлось исхитриться, чтобы проскользнуть за ним следом и не разжать хватки на его руке; маневр удался.

Кэрри светилась заботой и любопытством, в ее глазах плясали участливые огоньки. Ей до смерти хотелось задать мне миллион вопросов, но я видел, что Джек уже сказал ей не допрашивать меня в таком плачевном состоянии.

— Как дела, дружище? — спросил он.

— Пока держусь, — откликнулся я. Больничная еда на подносе представляла собой самое неаппетитное зрелище из всех виданных за жизнь — что-то вроде полуфабрикатов, только еще и скверно дефростированных, — но мне было все равно. Я сейчас съел бы что угодно, не задаваясь лишними вопросами и не воротя нос.

— Держишься, значит? — Кэрри фыркнула. — По писательским меркам — довольно-таки скупая характеристика собственного состояния.

— Я жив, у меня все чешется, и еще у меня запор.

— Вот, уже лучше, — похвалила она. — Но, похоже, ничто из этого особо не повлияло на твой аппетит.

— После того как меня отучили от маминых вафель, все остальное по сравнению с ними кажется деликатесом.