Фон дер Фюрстенберг упал на снег и притворился мертвым. Стрельба затихла и сверху что-то прокричали. Его никто не тронул. Оберст осторожно посмотрел на небо. Фигура волхва в белом маскхалате неспешно удалялась от места боя. Фон дер Фюрстенберг вскочил на ноги. Его трясло от ярости. Проклятый унтерменш! Ты думаешь, что справился с немецким офицером? Нет, не уйдешь! Капут тебе!

Сорвав с себя кирасу с каской, оберст взмыл в воздух. Силы было много, и волхва он догнал довольно быстро. По пути достал из кобуры свой пистолет, загнал патрон в патронник. В нем пуля зачарованная, полог волхва не спасет. А тот летел, не подозревая о надвигавшейся опасности. Поднявшись чуть повыше, оберст прицелился и потянул за спуск. Негромко хлопнул выстрел. Унтерменш закувыркался, как подстреленная утка, и рухнул на разлапистое дерево. Скользнул по ветвям на сугроб. Фон дер Фюрстенберг ринулся за ним и приземлился чуть в сторонке. Нужно убедиться, что волхв убит, а если нет, то окончательно покончить с ним.

Волхв оказался жив. Он лежал в снегу и смотрел на подошедшего фон дер Фюрстенберга. Кровь пузырилась на его губах. Автомат его валялся в стороне, и оберст спрятал пистолет.

— Капут тебе, варяжски хунд[1]! — сказал злорадно. — Ты убивать мои камрад, а я тебя сжигать живьем. Ты долго мучиться, кричать, а я смотреть и наслаждаться твоя мука. Ты понять, швайн?

К удивлению фон дер Фюрстенберга, волхв не испугался. Наоборот, ощерился в улыбке, продемонстрировав красные от крови зубы. Затем поднял руку тыльной стороной ладони к магу. «Хочет заслониться от огненного шара? — подумал оберст. — Глупый унтерменш. Если б ты владел искусством файербола, то развернул ладонь другою стороной». Мысль эта стала для него последней — с тыльной стороны ладони волхва ударил сноп огня и мигом охватил фигуру мага. Оберст рухнул в снег и стал кататься по нему, пытаясь сбить пламя. Оно проникло под одежду и вызывало боль — свирепую, безумную. Маг закричал и продолжал вопить, пока две пули милосердно не прекратили его муку.

Акчурин сунул пистолет в карман и наклонился над Несвицким.

— Николай! Что с тобой? Ты слышишь?

Напарник не ответил. Он лежал с закрытыми глазами и только пузыри из крови на губах свидетельствовали, что он пока что дышит.

— Позвольте мне, пан волхв! — подбежавший к ним Сашко отодвинул в сторону Акчурина. — Я разбираюсь в ранах — служил при госпитале.

Он задрал на волхве куртку, вынул из кармана индпакет, сорвал зубами оболочку и, наклонившись над Несвицким, наложил ему на грудь повязку прямо поверх свитера.

— Плохо дело, — сообщил, распрямившись. — Хоть рана и сквозная, но легкое задето. Скорей всего, пневмоторакс, к тому же кровь излилась внутрь. Он с высоты упал, возможны переломы ребер. Нужна эвакуация — и чем быстрей, тем лучше.

— Понял, — кивнул Акчурин и повернулся к князю, застывшему в прострации. — Борис! Очнись! Где рация?

— А? Вот! — Касаткин-Ростовской достал из сумки рацию в футляре.

Акчурин выхватил ее и щелкнул тумблером. Динамик зашипел — работает. Татарин вытянул антенну и взмыл в небо над посадкой.

— Стрекоза, ответь Рассвету, — заговорил над микрофоном. — Как слышите меня, прием?

— Слышу вас, Рассвет, — прохрипел динамик.

— Нужна эвакуация. Срочно! У нас тяжелый раненый. Прием.

— Где вы? — раздалось в динамике.

— Пять километров западнее определенного для эвакуации квадрата. Ориентир — шоссе. К востоку от него горящий бронетранспортер, автомобиль и сбитый вертолет на поле. За ним — посадка, мы будем рядом с ней. Прием.

— Понял вас, Рассвет, — сказала Стрекоза. — Ни хрена себе вы там повоевали! Направляю вертолет поддержки. Транспортный прибудет вслед за ним. До связи.

Акчурин приземлился возле Николая. Пока он разговаривал, Гайворон с Сашко соорудили из своих курток и срезанных ветвей самодельные носилки и переложили на них раненого.

— Несем его за край посадки. Туда! — Акчурин указал рукой. — Вертолет за нами выслали…

Первым прилетел ударный винтокрыл. Сделав круг над группой диверсантов, застывшей у посадки, он развернулся и полетел к шоссе. «Прикрывает», — сообразил Акчурин. После томительного ожидания появился долгожданный транспортник. Подняв вихрь снега, он опустился в десятке метров перед группой. Таща носилки с раненым, диверсанты ринулись к нему. Дверь транспортника сдвинулась, наружу выскочили двое в форме и с носилками. Переложив на них Несвицкого, ловко затащили в вертолет. Следом влезли диверсанты и расселись по железным лавкам. Дверь затворили, мотор взревел, и винтокрыл поднялся в воздух.

Касаткин-Ростовской смотрел, как прилетевшие за ними медики хлопочут возле Николая. Поставили систему переливания с прозрачным раствором в банке, укрыли одеялом. Один держал в руке запястье Николая и хмурился. Князь посмотрел на сидевшего напротив Акчурина. Татарин шевелил губами. Внезапно поднял руки и провел ими по лицу, как будто умывая. «Молится, — сообразил Борис и перекрестился: — Господи, помилуй и спаси раба Твоего Николая!»…

[1] Хунд — собака (нем.)

Эпилог

Марина проскользнула в дверь палаты и подошла к сидевшему на стуле адмиралу. Тот дремал, опустив небритый подбородок на грудь. Она легонько тронула его плечо.

— Николай Иванович…

— А? Что? — Несвицкий-старший поднял голову.

— Зачем вы здесь? Ночь на дворе. Вам нужно отдохнуть.

— Как вы не понимаете? Мой внук, возможно, умирает, — глаза у старика налилось влагой. — Когда-то я не смог быть рядом с сыном в его последнюю минуту, так хоть бы с внуком…

— Он не умрет, — Марина покрутила головой. — Степан Андреевич –хирург от бога. Операция прошла успешно. Николаю перелили зачарованную плазму — он сам ее и приготовил перед тем, как вы его отправили за фронт. Он обязательно поправится.

— Уверены?

— Я врач. Идемте!

Марина отвела Несвицкого в соседнюю палату, где уложила на свободную кровать.

— Поспите, Николай Иванович! — сказала на прощанье.

Выйдя в коридор, она позвала санитарку и отвела ее палату, откуда увела Несвицкого. Там они вдвоем перетащили пустующую койку к той, на которой спал раненый, поставив ее рядом. Когда помощница ушла, Марина скинула халат и забралась под одеяло. Взяла руку Николая, поцеловала и положила себе на грудь.

— Вот так-то будет лучше, — прошептала. — Теперь ты никуда не улетишь. Не отпущу!..

«По сообщению агентства Славинформ вчера покончил жизнь самоубийством командующий войсками Славии маршал Коровяк. Он дважды выстрелил себе в затылок из табельного пистолета…»

Несвицкий хмыкнул. Персонажа явно ликвидировали, списав на суицид. Он продолжил чтение.

«Еще один палач варяжского народа отправился прямой дорогой в ад, где встретится с другим мерзавцем, повешенным по приговору Верховного суда Нововарягии. Жаль, что Коровяк веревки избежал. Но есть другие кровопийцы, которых ждет расплата. И им ее не миновать…»

Николай сложил газету и положил ее на тумбочку. Задумался. Похоже, понеслось дерьмо по трубам. В руководстве Славии — раздрай. После освобождения земель Нововарягии в ходе наступления объединенных сил республики и корпуса империи, в Борисфене ищут виноватых. Пока списали маршала, но, нет сомнений, что это лишь начало…

В дверь постучали, и в палату вошли Касаткин-Ростовской с Акчуриным. В белых халатах, наброшенных поверх мундиров, волхвы смотрелись мило и забавно.

— Здравствуй, Николай, — сказал Акчурин. — Пришли вот навестить. Едва пустили — говорят: тебя не нужно утомлять. Мы ненадолго.

— Присаживайтесь! — Несвицкий указал на табуреты возле койки. Волхвы сели. — Рад вас видеть. На то, не пускали, не сердитесь — перестраховываются медики. Чувствую себя почти нормально. Рана зажила, срослись поломанные ребра, разве что осталась слабость — крови много потерял. Спасибо вам, что довезли живым.