Annotation

Совы не умеют разносить письма. Для того, чтобы колдовать, не нужна волшебная палочка. Да и чудеса ли творит чародей — или следует ещё не открытым законам природы?

Макс Далин

Макс Далин

Чародеи

В горящее Юлькино лицо летит водяная пыль.

Чёрный дождь.

Предновогодняя оттепель покрыла мостовые грязной наледью, а газоны превратила в месиво из оттаивающей земли и мокрого снега — ноги то скользят, то вязнут. У входов в парадные тускло, еле-еле, светятся лампочки — через одну, почти не мешая сгущаться раннему сумраку. Липкая темень, как нефть, наполняет двор, затекла во все углы.

Мешает дышать. Мешает бежать.

А преследователи сопят и топают за спиной — и внутри поднимается, разгорается тёмный огонь, и панический ужас гонит Юльку вперёд.

Особый ужас. Не перед злобными идиотами сзади — наоборот, их почти жаль. Перед беспощадным прожектором, уже вспыхнувшим где-то под рёбрами. Его бесплотный свет кажется почти реальным, освещает Юльке путь — пока только двор, опостылевший, но обычный двор.

Пусть так и будет, пусть так и будет, бьётся в висках.

Но в том же обжигающем мёртвом свете изнутри уже виден и кусочек будущего.

Не надо, не надо, не надо!

И вдруг — траншея.

Опять коммунальные гады тут трубы выкопали! Чинят, чинят… чтоб им в аду вечно эту ржавчину хлебать, мелькнуло в мозгу — но Юлька тут же мотает головой, вытряхивает сорвавшуюся мысль: нет-нет-нет, шутка, шутка, шутка! Волна ужаса окатывает тошным ватным жаром.

Вот тут-то они и догнали.

С одной стороны — траншея, свет скудного фонаря не достаёт до дна, прыгать — переломаешь ноги. С другой — трансформаторная будка. К будке Юлька отступает, отступает, чувствуя тошную безнадёжность. Загнали в угол — и приближаются.

Юлька ещё трепыхается, сопротивляется ещё, тянет руки, пытаясь как-то удержать их, остановить:

— Ребята, не надо!

А Зёма ухмыляется и выщёлкивает лезвие ножа:

— Надо, сука!

Ох, дурак… жалость расползается мокрыми ошмётками.

— Ну пожалуйста… ребята… не подходите, пожалуйста…

Пока между ними и Юлькой есть какое-то пространство, пока не трогают, не прикасаются — ещё можно оттянуть, погасить, остановить, но…

Идиот-Прыщ, шестёрка, вечный прихлебатель, выслуживается перед Зёмой, делает быстрый шаг и бьёт Юльку кулаком по лицу.

Она отлетает назад и впечатывается спиной в стену, но уже не чувствует боли — только вкус крови во рту. Кошмарный прожектор внутри вспыхивает в полный накал, превращается в сонар, в рентген, выжигает и жалость, и страх.

Юлька выпрямляется и смотрит. Улыбается окровавленными губами.

Кодла Зёмы замирает, но уже поздно.

— Какой ты, Прыщик, молодец, — говорит Юлька медленно, и голос звучит не умоляющим кудахтаньем, а тяжёлым медным звоном. Погребальным набатом. Сильно. — Поймал. Судьбу. Ну давай, держи в обе руки. Я вижу. Ви-ижу, сопля ты жалкая. Мозги твои на асфальте. На-адо же, сколько у тебя мозгов, а так сразу и не скажешь!

И хохочет.

Её хохот настолько страшен, что Серый пятится и шепчет:

— На хрен, на хрен, я пошёл, я уже ухожу…

А у Прыща вытягивается пятнистая морда, и он бормочет:

— Ой, бля, заткнись!

— Ты, Прыщик, космонавтом быть не хотел? — хохочет Юлька, ужасаясь собственным словам, но замолчать не может — иначе свет чудовищной правды разорвёт изнутри. — Будешь! Полетаешь! С восьмого этажа, а-ха-ха!

Зёма бьёт её в живот носком ботинка. Юлька сгибается, но не чувствует боли и не отводит взгляда. Её почти нет, есть только адский прожектор внутри, она сама — беспощадный луч.

— Зёмин, радость моя! — хохочет из её разбитого рта медный чужой голос. — Твой братец перед смертью обблевался и обосрался — и с тобой то же будет. Все кишки выблюешь, аж скоряки удивятся!

— Ведьма! — шепчет Зёма белыми губами.

«Струсил!» — хохочет то, что внутри.

— Ну, что ж ты? — хохочет тварь, в которую превратилась Юлька. — Давай, убей ведьму, ну?! Переживёшь меня на пару дней, а-ха-ха! Ты, малыш, ничего не кушай и не пей: отра-авишься!

Юльке вдруг становится хорошо и легко. Она больше не пытается заткнуть, заглушить этот голос изнутри, она улыбается Зёме почти радостно и идёт навстречу ему.

— Зёмин, — говорит тварь изнутри издевательски, — что ты замер-то? Обгадился раньше времени, да? Страшно убивать? А умирать тебе не страшно, падаль ходячая? Ведь то, что ты ещё ходишь, одна видимость, умора!

Юлька готова. Но Зёма передумал. Он опускает руку с ножом и пятится. Слабак. Тряпка. Трус. Юлька идёт на него, хохоча и встряхивая волосами, а он пятится и пятится, а Серый уже смылся, а Прыщ чуть не соскальзывает в траншею и с трудом ловит равновесие. Юлька входит в мутный луч фонаря, Прыщ орёт — и в этот-то момент рядом и визжат тормоза.

И какая-то тётка кричит:

— Ребята, всё, остановитесь!

И все останавливаются.

* * *

Это поразительно.

Голос у этой тётки — как у училки из старого кино, про пионеров. Чистый, спокойный, правильный голос. У настоящих, некиношных училок такого голоса не бывает. Но дело даже не в этом.

Тётка приказала — и луч радара, который жёг Юльку изнутри, гаснет, будто кто выключателем щёлкнул. Отпускает. Из тела словно выдёргивают стальной стержень — и Юлька валится тётке на руки, пачкая её плащ уличной грязью и кровью.

А кодла Зёмы стоит, как громом поражённая. Тупо стоят и пялятся, у Прыща челюсть отвисла, у Зёмы глаза — пустые стекляшки. Спят стоя.

Офигеть.

— Молодцы, — говорит тётка. И продолжает. Тон — спокойного приказа. — Меня не видели. Машину не видели. Юлю не видели. Ничего не помните. Саша, больше не надо лазать на крышу. Славик, тебе нельзя пить спиртное. Повторите.

— Вас не видели, — гнусят оба, словно тяжело обдолбанные. — Машину не видели. Юлю не видели. Ничего не помним.

Прыщ вякает:

— Мне больше не надо лазать на крышу.

А Зёма еле выговаривает:

— Мне нельзя пить спиртное.

Юлька, полулёжа у тётки на плече, тихонько удивлённо присвистывает.

— Идите домой, — отпускает тётка, и оба отморозка медленно, спотыкаясь, как зомби, бредут прочь. А тётка обращается к Юльке. — Идти можешь? Недалеко.

Машина — видавшая виды «Нива» — в двух шагах. Юлька, цепляясь за руку тётки, делает эти два шага. Живот ужасно болит, грудь болит, болит разбитое лицо. Тётка помогает ей сесть на заднее сиденье, садится рядом, говорит кому-то впереди:

— Поехали.

Кто впереди — Юлька не понимает. Какая-то серая тень, не всмотреться. Но Юлька и не всматривается, она ужасно устала.

Тётка гладит её по голове, по плечам, кладёт руки ей на живот — и Юлька расслабляется и расслабляется, боль отпускает, уходит, остаётся только тошная тоска.

— Вы гипнотизёр, что ли? — говорит Юлька, с трудом шевеля губами.

— Почти так, — улыбается тётка. — Зови меня Зоя Львовна или тётя Зоя… или просто Зоя, если хочешь. А ты — Юля Проскудинова, да?

— Юля Паскудинова, — Юлька делает усилие, поднимает голову, стряхивает блаженную полусонную истому. — Нахрена я вам сдалась, тё-те-чка Зоечка? Чё, думаете, если их загипнотизировали, то ничего не будет, да? Будет! Я знаю!

Юльку снова начинает трясти. Зоя кладёт ей руку на плечо, озноб стихает, но изнутри идёт тихая холодная давняя злоба:

— Зря спасали, — говорит Юлька. Лижет разбитые губы, вкус крови придаёт сил. — Я всё равно жить не буду. Меня, знаете, как это всё достало, мне, знаете, как всё насточертело, настошиздело, знаете, как?! Я только этих придурков не хотела впутывать, но жить и всё это видеть… Я не могу, не хочу всё это видеть! И говорить не хочу, ясно вам?! В смысле, чтобы оно через меня говорило… что оно там… ад, наверно…