— Дикий талант, — негромко говорит Зоя, покачивает Юльку, как папа в детстве. — Тяжёлый талант.

— Талант, — огрызается Юлька. — В жопу такой талант. Что я им — бинокль? Оптический прицел? Это же они смотрят на людей из меня — и решают. Я вижу — и они видят, и решают, и говорят через меня. Я им что, гаджет?! Инструмент я им, да?!

— Кому?

— Тем, кто смотрит из меня, — Юлька злится, а слёзы текут сами. — Тварям. Я им прожектор? Освещаю людей, да? Скажи, если бы не видела я, они увидели бы? Если бы я эти смерти не видела, они бы случились или нет, а? Во-от! Я же как магнит, я как снайперская винтовка! Зачем мне жить, а? Людей убивать?

Зоя достаёт пачку салфеток, вытирает Юлькино лицо. Юльке хочется отмахнуться, но от прикосновений Зои явственно уходят злое напряжение и боль, только всхлипы встряхивают, как электрические разряды.

— Редкий талант, — говорит Зоя ласково. — И ценный. Ясновидение — очень ценный дар. Тебе надо учиться с ним жить, учиться его контролировать, а не нарываться на страшные беды, Юля.

Юлька моргает. Смаргивает волну покоя, от которой слипаются веки.

— Можете типа научить? Лучше научите вообще не видеть, — и изнутри снова поднимается яростный огонь. — Когда папу убили, меня никто, никто не слушал! Я орала, что папа умирает, папа умирает, а мать мне — тряпкой по морде, не мели, мол, глупостей! Всё бесполезно, всё бесполезно! И менты сказали, что он упал по пьяни, а я видела, я видела, его бутылкой! По голове бутылкой! Всем похер, похер! Ничего нельзя остановить, ничего!

Но сил мало, а вспышка забирает последние.

— Это было первое проявление дара, да? — спрашивает Зоя, поглаживая Юльку по плечу. — Когда погиб твой папа?

Юлька кивает.

— Тебе было лет двенадцать?

— Одиннадцать, — Юльке тяжело ворочать языком, но хочется ответить.

Зоя — для взрослого неплохая. И потом, она слушает и понимает. Не издевается, не глумится, не ржёт и не говорит, что место Юльки — в психушке. Вытирает Юльке слёзы, грязные потёки с лица. Достаёт из сумки на сиденье бутылку воды, даёт попить.

Добрые руки. Почти небывалое дело.

— Я не хочу контролировать, — бормочет Юлька, борясь со сном. — Я вообще не хочу, не хочу… зачем мне? Почему ни у кого нет, а у меня… Страшно же… противно и страшно…

— Поспи, Юля, — говорит Зоя. Кладёт себе на колени маленькую упругую подушку. — Положи голову, не стесняйся. Всё будет хорошо.

— А куда едем? — спрашивает Юлька, но засыпает раньше, чем Зоя успевает ответить.

* * *

Юлька просыпается, а машина стоит.

Дверца открыта, воздух свежий, холодный. Чудесный воздух: пахнет пригородом, деревенским запахом — деревом, лесом, дымом и чистым снегом. Юлька даже вспоминает, что скоро праздник… она совсем забыла. Где там эти новогодние сказочки…

Вокруг — освещённое фонарём пространство, в пятнах света и глубокой чёрной тени ничего не понять. Но слышно, как Зоя говорит кому-то:

— Юлечка Проскудинова, четырнадцать лет, по нашей картотеке — ясновидящая. Наблюдать издали больше нельзя: жестокие конфликты с окружением, сегодня едва до поножовщины не дошло. Плюс депрессия, страхи, суицидальные настроения…

— Надо сообщить родным? — спрашивает какой-то мужик.

Мать обойдётся, думает Юлька, но Зоя говорит:

— Да. Оформляем как официальную воспитанницу интерната, так и сообщи. Её избили, ей нужно прийти в себя, поесть и помыться.

— Медицинская помощь? — спрашивает мужик.

— Ничего серьёзного, — говорит Зоя. — Я справилась сама.

Правда справилась, удивлённо думает Юлька. Ничего не болит, только клонит в сон. Там, в воде, в бутылке, лекарство было, что ли… или Зоя ещё и лечит гипнозом?

— Проснулась, спящая красавица? — спрашивает другая тётка. Старше Зои, толстая, над круглым красным лицом — волосы пёрышками. Смешная. Незлая на вид.

— А вы кто? — спрашивает Юлька.

— А я — хозяйка, — говорит тётка, широко улыбаясь. — И няня. Зови тётей Лерой или Валерией Анатольевной. Пойдём, поешь.

Голод вдруг, без предупреждения, лупит кулаком в живот, как гопник из подворотни — Юлька чуть не сгибается снова.

— Спасибо, тётя Лера, — ну какая она Валерия Анатольевна, честное слово…

А дом совершенно не выглядит казённым. Ни на интернат, ни на ещё какое учреждение не похож, просто — громадный деревенский дом, деревянный, вроде двухэтажный. Никакого забора, только кусты растут и условные ворота, тоненькая прозрачная решёточка. В таких местах силком не держат.

Юлька входит за тётей Лерой. Ей спокойно.

А в доме пахнет сухими травами, немного пылью и деревом. И вид такой, будто дом старинный, какой-нибудь там терем, но ведь видно, что всё кругом новое и чистое, что построено недавно. И почему кажется старинным, Юлька не понимает.

Прошли немного — и пахнет едой, так, что снова сводит желудок. Столовая довольно большая, но меньше, чем в школе. Чисто, даже уютно; всё деревянное или плетёное из грубых сероватых ниток. На столе, в большой банке, пара сосновых веток, седых, как морозом тронутых, на них висят несколько маленьких шариков и серебристые нити «дождика». Тонко пахнет хвоей и сосновой смолой, детский запах — толкает в сердце. Юлька присаживается на гладкий деревянный стул — и тётя Лера приносит еду! Много! Картошку с мясом! Оладьи с вареньем! Молоко!

Юлька вспоминает, что надо сказать «спасибо», когда на тарелках остались крошки. Тётя Лера смеётся:

— Ну что, уже не помрёшь с голоду, а?

Юлька мотает головой. Ей странным образом спокойно. Она уже может думать.

— Сейчас Золушка придёт, покажет, где живут наши новенькие, — говорит тётя Лера.

Золушка, ага, думает Юлька. Тогда я — Красная Шапочка.

По джинсине карабкается неожиданный котёнок, такой пушистый, что почти кубик. Из кубика торчат только кончики ушей и лапки; глаза — серо-голубые пуговицы с узеньким чёрным стежком зрачка.

— Отстань, Маркизик, — говорит тётя Лера.

Юлька берёт его в руки:

— Маркизик! Ты чего, кот? Голодный или что? Дуралей пушистый… — чешет шейку под пухом.

— Привет, красивая! — окликают от двери тонким и довольно пронзительным голоском.

— Золушка, — говорит тётя Лера, — это Юлечка. Проводи её к спальням.

Тётя Лера скрывается в кухне, гремит оттуда посудой. Юлька с досадой поворачивается.

Девчонка-цыганка, в длиннющей, ослепительного апельсинового цвета юбке и голубой кофточке с воланами и стразиками, черномазая и лохматая, чуть младше самой Юльки, стоит в дверях, радостно улыбается.

Юлька морщится, с неохотой отпускает котёнка на пол.

— Золушка… пошла отсюда. Не терплю воровок.

Ожидает, что цыганка разорётся, но та огорчается, отступает на шаг, склонив голову набок.

— Красивая, не сердись, э… Золушка у тебя ничего не крала…

— Да все вы! — огрызается Юлька. — Не крала, не крала, а потом украдёшь. Ваши только и умеют, что красть и торговать наркотой, можно подумать, я их не видела…

— Золушка не торгует, нет, — лепечет цыганка, прижав руки к груди. — Не может. Красивая, я смерть вижу, из табор ушла, потому что смерть вижу…

Её громадные чёрные глазища в мохнатых ресницах полны слёз — и до Юльки вдруг доходит. Раздражение пропадает мгновенно, будто кто спичку задул.

— Слушай, ты не плачь… Золушка… — и улыбается. — Малышка, а ты как смерть видишь?

Золушка вздыхает:

— Паутина на лицо. Пауки на лицо. Просто паутина — смерть долго не будет, а пауки ползают, заползают в глаза, в нос заползают — скоро смерть. Завтра смерть.

Юлька усмехается:

— Ну… это ещё ничего.

Золушка трясёт лохматой головой:

— Наркотику продавать не могу. Я дам дурь ему — а пауки лезут из глаз, лезут из рта… — и в ужасе жмурится. — Мама меня била-била…

— Тебя заставляли продавать наркоту? — спрашивает Юлька, уже зажигаясь настоящим сочувствием. Эта Золушка должна быть совсем несредней девчонкой: Юлька никогда не слышала, чтобы цыганка сбежала из дома. Цыгане могут жить только среди своих.