— Ну а если стать фермером? Взять землю, посеять пшеницу?

— Что значит стать фермером? — Николай отодвинул от себя тарелку. — Даже если возьмешь землю, ее нужно чем-то пахать, засевать, потом убирать урожай. В России ведь сейчас не производится ни одного трактора, комбайны тоже сплошь импортные, каждый стоит миллионы. За тонну солярки шесть тонн пшеницы отдать надо. Какой крестьянин это выдержит? Приватизация ведь была сделана не для того, чтобы найти умных хозяев и укрепить экономику, а чтобы прежний строй не вернулся. Для власти это главное. Народ ей только мешает. Власти сейчас нужно любой ценой сохранить те деньги, которые на Запад вывезла. За это она и народ, и страну сдаст, кому хочешь.

— А свиней, когда вырастишь, сам на базаре продаешь? — спросил Беспалов.

— Да ты что? Кто же меня на базар пустит? — удивился Николай. — Все базары уже давно хачикам принадлежат.

— Каким хачикам?

— Тем, которые с Кавказа приехали. Не хотят там воевать, а, может, уже навоевались.

— Чеченцы, что ли?

— А кто их поймет? — пожал плечами Николай. — Для меня они все одинаковы. Что чеченцы, что грузины с азербайджанцами. У всех свои государства есть, а лезут почему-то к нам.

— А я-то думал, что у нас тут все налаживается, — разочарованно протянул Беспалов. — К всеобщему счастью идем.

— Счастье — это то, о чем человек мечтает, — философски заметил Николай. — А сейчас нам и мечтать не дают. Выживать надо.

— Выживем, Коля. И с хачиками разберемся. — У Беспалова вдруг напряглись кулаки и заходили желваки на скулах. — Нам ведь с этой земли бежать некуда. Другой у нас просто нет. И счастье наше для нас никто не построит. За все надо самим бороться. Нам с тобой и вот им — тоже, — Беспалов кивнул на притихших ребятишек. — Иначе пропадем.

— Да как же бороться? — Николай даже передернулся от негодования. — Кругом все продано. Милиция защищает только их. Суды и прокуратура — тоже. За простого человека в России заступиться некому. Мы на своей земле — рабы, не больше.

— Тут ты не прав, — заметил Беспалов. — С человеком поступают так, как он это позволяет. В любой ситуации нельзя терять своего достоинства. Как только потеряешь его, сразу становишься никем. С тобой даже последнее ничтожество перестает считаться. А пока достоинство при тебе — ты человек.

Настя вдруг приподнялась на стуле и, посмотрев в окно, сказала:

— Опять эти ведьмы идут. Вчера кое-как от них отвязалась, а они не унимаются.

— Кто не унимается? — спросил Беспалов.

— Две бабы какие-то. Все в церковь свою сватают.

— В какую церковь?

— То ли иеговисты, то ли еще кто-то. Называют себя христианами. А недавно «белое братство» приезжало. Человек двадцать. Строевой колонной по нашей улице прошли, все в белом. Ребятишки за ними до околицы бежали.

У Беспалова снова заходили желваки на скулах. Он осторожно поднялся из-за стола, молча взял тросточку и направился к двери.

— Ты куда? — испуганно спросила сестра.

— С христианками побеседую. Вы тут посидите, я мигом.

Женщины были ухоженными, хорошо одетыми и выглядели интеллигентно. Увидев Беспалова, по-хозяйски открыли калитку и устремились к нему. Он остановился посреди ограды, поджидая, когда они подойдут. Потом спросил:

— Чем могу служить?

— Мы хотим вам дать литературу, — сказала одна, цыганистого вида. На ней было тонкое, цветастое платье с открытым декольте, наполовину обнажавшем полные груди. — Почитайте наши книжки и приходите на собрание. Мы его в клубе проводить будем.

— Вы сами-то откуда? — спросил Беспалов.

— Из города.

— А книжки зачем привозите и людей в клуб собираете?

— Чтобы в правильной вере укрепить. Человеку без веры нельзя, — сказала все та же цыганистого вида.

— У нас церковь есть, — сказал Беспалов. — Люди в нее ходят. Они себе веру тысячу лет назад выбрали.

— Та вера не настоящая. Ведь не зря на попов гонение было. Мы хотим в настоящей вере укрепить.

— А ну-ка повернись ко мне спиной, — попросил Беспалов.

— Зачем? — удивилась чернявая.

— Со спины на тебя посмотреть хочу. Может, у тебя там крылышки выросли?

— Какие еще крылышки? — чернявая улыбнулась полными, накрашенными губами и, подняв руку и пританцовывая, картинно, по-театральному, начала поворачиваться.

Беспалов не стал ждать, когда она окончательно повернется, а с размаху, с оттяжкой стеганул ее тросточкой по выпирающей ягодице. Чернявая взвизгнула так, что у него зазвенели перепонки.

— Чтоб духу твоего тут не было, ведьма клыкастая, — крикнул он, снова замахиваясь тросточкой. Но ударить еще раз ему не удалось. Иеговисток словно ветром сдуло из ограды. Беспалов увидел только пыль на улице, стелющуюся из-под их каблуков. В дом он вошел разгоряченный, с раскрасневшимся лицом.

— Зря ты их так, — жалостливо сказала Настя. — Женщины ведь.

— Ничего не зря, — поддержал свояка Николай. — Нечего им тут делать. Я видел их книжечки. Там написано: «Издано в Сан-Франциско». Вот пусть в Сан-Франциско их и читают.

Беспалов сел за стол, размял правую ладонь и спросил:

— Хачики к вам тоже приезжают?

— Приезжают, — ответил Николай. — Завтра или послезавтра будут. Мясо ведь на базар каждый день возить надо.

— А кто в селе церковь построил?

— Степка Харченко, — сказала сестра. — Грехи, видать, отмаливал. Он у нас последним директором совхоза был. Всех коров на мясокомбинат сдал и денег никому не заплатил. Он у хачиков служит. Виллу себе в городе построил. К Нинке, его жене, теперь на пьяной козе не подъедешь.

— А хачики сюда зачем приезжают? — спросил Беспалов.

— Деньги привозят, — ответил Николай. — Степка договаривается, когда и у кого скот забивать, хачики с рефрижератором приезжают. Скидают в него мясо, заплатят по семьдесят рублей за килограмм и едут на базар.

— А на базаре почем продают? — Беспалов уже не скрывал, что нервничает.

— Все зависит от сорта. От ста семидесяти и выше.

— Зачем же вы продаете его за столько?

— А на что жить? — сказал Николай. — Сам я на базар не поеду. Там мне за это мясо в лучшем случае в морду надают. А то и ножом пырнут. А больше сдать его некуда. Такая у нас сейчас власть.

— Это же рабство, — не выдержав, возмутился Беспалов.

— Конечно, рабство, — согласился Николай. — А что делать? Народ в нашей стране никому не нужен. Куда ни посмотри — одни уголовники. И во власти — тоже.

Утром Беспалов пошел в церковь. Еще с вечера звал с собой Николая, но тот отказался, сказав, что слишком много работы по хозяйству. Насти в доме не было, она вместе с ребятишками возилась на огороде. В кухне на столе, накрытая чистенькой салфеткой, стояла тарелка, полная пирожков. Рядом с ней — чайная чашка. Беспалов понял, что это для него.

Пирожки оказались со свежей капустой. Такие раньше пекла бабушка. Настя знала, что в детстве он их очень любил, поэтому расстаралась с самого утра. Попив чаю, Беспалов направился на другой конец села. Церковь построили там. Говорят, что на этом месте до войны тоже стоял храм, но перед самой войной сгорел.

В церкви было прохладно и почти пусто. Служба уже закончилась, а может быть, ее не было вовсе. Около батюшки стояли три женщины, он о чем-то говорил с ними. Переступив порог, Беспалов остановился и, перекрестившись, поклонился. Затем, подняв голову, осмотрелся. Внутреннее убранство церкви было простеньким, если не сказать нищенским. Большие, висящие на стенах иконы рисовал, по всей видимости, местный деревенский художник, отчего они походили на картины начинающих пробовать себя в живописи детей. Таким же бедным выглядел иконостас. Впрочем, значимость храма зависит не от росписей, а от духа, который в нем поселился. Но Беспалову почему-то сразу подумалось, что у батюшки в этом селе нелегкая жизнь. Постояв несколько мгновений у порога, он шагнул к нему. Женщины тут же попрощались и ушли. Батюшка повернулся к Беспалову и, чуть прищурившись, посмотрел на него. Этот взгляд немного смутил Беспалова.