– Ты про кого говоришь? – Я уже не очень понимала, о ком это она, только было ясно, что речь не про Александра.
– Да не важно. Забудь. Это так… Там, наверное, уже не будет ничего. Алена, ты никому не говори, ладно, про то, что я сейчас… Обещаешь, да?
– Да, конечно.
– Я вообще-то людям не доверяю, но мы с тобой теперь подруги. Поэтому я расслабилась немного. Я знаю, ты не предашь. Слушай, а расскажи, сложно быть главным редактором? Мне кажется, это дико интересно, правда? Но очень сложно, да? Как ты думаешь, у меня бы получилось? Ты где-нибудь училась специально?
Настя начала сыпать вопросами, как в своей передаче, – не дожидаясь ответов. Это все, конечно, очень мило, но я так и не поняла про Канторовича. А она ловко переключилась на другую тему.
– Как ты думаешь, это любой может или надо обязательно журналистом быть?
– Насчет любой не знаю… Настя, подожди, я все-таки хочу понять…
– Да?
– Извини, если вопрос покажется… Я просто… хочу спросить…
Ненавижу себя за эти круги, которые всегда нарезаю вокруг волнующей темы, вместо того чтобы врезать сразу в лоб.
– Говори, что ты хотела?
– Ты с Сашей… В общем, у вас с ним роман?
Уф, наконец-то я это произнесла. Роман, бр-р, какая ханжеская гадость.
– С Сашкой? О господи, ты даешь! Так он тебе нравится, да?
Я покраснела. Хорошо, что темно и она не может этого видеть.
– Ален, ты влюбилась, что ли?
– Нет, почему? – врала я неубедительно.
– Да точно! Ты влюбилась! Влюбилась, скажи! – Настя села на кровати.
– Да нет, глупо было бы.
– Ну почему глупо? Он, по-моему, очень декоративен. Девушки в него влюбляются, это нормально. Слушай, давай включим свет, чаю попьем. Я спать вообще не хочу. А ты?
– Нет, нет, не надо.
– Да ладно, давай! – Настя вскочила, включила иллюминацию. Я потянула одеяло на себя.
– Алена, вылезай! Покажи личико! Не прячься. Ты чего от меня прячешься? Стесняешься?
Вот так, стоило мне, великовозрастной дуре, ступить на зыбкую любовную почву, как Настя тут же почувствовала силу. Вместо ноющей, неуверенной в себе истерички, требующей помощи и поддержки, я снова видела бойкую девицу, которая брала надо мной верх.
– Настя, давай спать! У меня завтра операция.
– А я не хочу! – Она стянула с моей головы одеяло. – Ну-ка, посмотри на меня. Значит, Канторович?
Я усилием воли пыталась сжать капилляры, сосуды и что там еще отвечает за транспортировку крови к щекам, но все бесполезно. Я алела, как красное знамя на Белом доме. На фоне белой простыни.
– Все понятно! Ну что, тоже вариант! Канторович же олигарх. Правда, не самый богатый в этой стране. Деньги у Волкова, а он так, управленец. Вариант для некурящих. Правда, ты же куришь. – Настя засмеялась своей остроте. Не смешно, по-моему.
– Выключи свет, глаза режет.
– Ты, кстати, договор забыла подписать.
– Завтра утром подпишу.
Она уже заваривала чайник.
– Я обожаю вот так болтать! Надо было нам сразу засесть, а ты все на лестницу, курить, давно бы уже поговорили.
Я села. Теперь мне тоже расхотелось спать. Настя трещала без умолку.
– Слушай, а я читала в Интернете про блефаропластику. Про все операции прочитала. Сравнивала с моей. Зеркало не давали, так я нашла сайт, где картинки выложены. Ужас какие! Хочешь, покажу? Сейчас найду закладку, подожди…
Все-таки она ужасная. Зря я ее жалела. Я собираюсь делать операцию, а она выкладывает набор страшилок. Зачем? Чтобы мне стало еще страшнее, чем теперь? Нет, просто ей не приходит в голову, что кому-то может быть больно. Она скакала по палате, как молодой щенок, терлась шкуркой о свежую весеннюю травку, пробовала носом воздух. Ей хотелось болтать и тусоваться, и почему бы этого не делать?
Открылся сайт. То, что я увидела, было впечатляющим. Обезображенные, окровавленные лица, напомнившие жуткие картинки из школьной ГО. Инвалиды по доброй воле, жертвы маниакального стремления к красоте.
– Подожди, сейчас найдем про веки…
Я уставилась в компьютер. Вместо того чтобы лечь, закрыть глаза, натянуть одеяло. Интересно же подойти к самому краю пропасти и заглянуть в кровавую глубину, увидеть, как оттуда торчат жилы, мышцы, вены. Я увидела. Вывороченные глаза, кровоподтеки, разрезы, швы и все, что внутри, под человеческой шкуркой… Богатый внутренний мир.
Глаза, мои собственные, нетронутые пока скальпелем Ольховского глаза, бешено прыгали по строчкам:
«Самая популярная операция при кажущейся легкости является достаточно травматичной… осложнения… за счет отека возможна асимметрия лица, нарушение смыкания глазной щели, эффект „запавших глаз“, такие глубокие глазницы в англоязычной литературе именуют неприятным термином „cadaveric look“, что означает „выглядит, как труп…»
Спать с открытыми глазами и выглядеть при этом как труп.
У меня закружилась голова. Почему я не прочитала этого раньше? Почему я так легко и глупо согласилась? Я чувствовала себя маленьким зверьком, над которым занесли карающий нож. Через несколько часов лезвие вонзится в меня. Мне было жалко каждую клеточку, я съежилась от ужаса и неотвратимости.
Зачем я решила это сделать? Потому что думала, получится фокус. Один взмах волшебного скальпеля Ольховского, и я выхожу на сцену в новую жизнь. Меняю шкурку, как царевна-лягушка. А шкурка-то одна, моя собственная, и другой не будет.
– Алена, тебе плохо?
Настя, про которую я успела забыть, суетилась вокруг меня.
– Сейчас я водички налью… Не надо было тебе читать. Я думала, ты знаешь.
Я покачала головой:
– Нет, не знала.
Взяла договор, который дал мне Ольховский. Перелистала. На последней странице прочла:
«Я убеждена, что ожидаемая мною польза от операции превышает факторы риска. Придя к такому заключению, я принимаю на себя всю полноту ответственности за мое решение подвергнуться операции».
Подпись, дата.
– Не волнуйся, он гениальный хирург. Лучший. И операция типичная. Тысячи людей делают, даже не думают.
– Да, делают. И я не думала.
Идиотка, хотела примерить на себя роль Ведерниковой. Стать Настей я не могла. Не могла поменять папу с мамой, фамилию, судьбу и отменить роман Ведерниковой с Канторовичем. Я решила примерить то, что можно. Перекроить рожу.
– Алена, давай лучше про мужиков. Расскажи мне, он что-нибудь тебе говорил? Когда вы с ним приехали тогда на виллу, я, между прочим, подумала, что у вас с ним что-то было. Он же известный в этом смысле товарисч. Я даже ревновала.
– Ревновала… – повторила я за ней. – Значит, ты любишь его?
Я уже не стеснялась с вопросами. Мне нужен был ответ.
– Скажем так, мне приятно, что он выступает в роли моего жениха. Но ты можешь попробовать его отбить. Давай, я не возражаю! Даже интересно.
Был ли в этом вызов? Не знаю, скорее – уверенность молодого, красивого и наглого щенка.
Точка. Вот, наконец, и точка. Больше у меня не было вопросов. Остались только ответы.
В 5.45 я позвонила Ольховскому. Он даже не рассердился.
– Клизма и укол тебе за счет заведения, – сказал добрый мой доктор.
Я рассмеялась.
– Спасибо, что не ругаете.
– А чего тебя ругать? Решила – и решила. Хорошо. А вот скажи, правильно тебя к диве подселил, ага?
– Почему правильно?
– Чтобы ты посмотрела на нее и передумала. Голову чтобы себе не забивала фантазмами. А ко мне приезжай как-нибудь, договорились? Не забывай доктора. Поболтаем, ага? Все, лапочка, счастливо, я пошел.
Ведерникова спала. Сопела в тряпочку, в марлевую повязочку, закрывавшую ее нос. Я тихо выскользнула из палаты.
На улице уже светало. Из-за сосен, из-за бетонного забора, окружавшего клинику, разгоняя хрупкую утреннюю дрему, вплывало на хрустальный небосвод ледяное солнце Рублевки.
19 февраля в 6.30 утра я стояла у стойки регистрации на рейс Москва—Милан.
