Он всегда спешил:
– Алена, как дела? Быстро говори!
Я быстро говорила – про то, как встречалась с Аней, про больницу и Настю, про то, что пишут в газетах.
– Ты молодец. Слушай, я совсем забыл – я же тебе денег должен. Тебе позвонит мой финансовый директор, у него есть распоряжение. Сумму ему сама скажешь.
Ну уж нет. Пусть лучше будет должен.
– Приедешь, золотыми рудниками отдашь, – решила я пошутить.
Он не оценил шутки.
– Ну да. Вопрос, когда и к чему я приеду, если так дальше будет продолжаться… Империя в огне, твою мать!
Я пыталась понять, что там на самом деле у него происходит, но он отделывался кратким:
– Пока решается. Адвокаты работают.
И про Аркадия говорил сухо:
– Все то же. Вчера глаза открыл. Аня уверена, что он ее узнал. Сегодня опять лежит, молчит…
О бизнесе я даже боялась спрашивать. Все и так было понятно из новостей – проект с GoldenPlaces повис в воздухе.
Он не звонил уже неделю. Я уже неделю не расставалась с трубой – даже в редакционный туалет мы ходили вместе.
А меня распирало. В кино слабохарактерные преступники идут сдаваться только потому, что невыносимо хочется с кем-нибудь поболтать о старушке-процентщице. Да хоть с прокурором. Французским. Прокурор бы точно выслушал меня заинтересованно. После чего незамедлительно сунул бы свой пистоль в кобуру и вылетел в сторону Рублевки.
«А-КлиникА» скрывала нашу Железную Маску уже больше двух недель.
Вот удивительно устроено человеческое лицо – стоит слегка нарушить баланс, немного поковыряться внутри, и на выходе получается абсолютный киношный монстр. Мои визиты к Ведерниковой были лучшей профилактикой идеи когда-нибудь что-нибудь себе отрезать.
После операции Настя отказалась ехать домой. Швы заживали плохо, появились отеки. В своей трехкомнатной палате она болела с комфортом. Зеркало ей Ольховский не давал. Когда я приехала к Ведерниковой через пару дней после операции, она нашла в моей косметичке пудреницу и устроила истерику. Потом истерику устроил Ольховский – мне.
– Ты, лапочка, обалдела? У нее же хроническая фрустрация, я вообще к ней психиатра приставил. Спички дурам не игрушка! Еще раз найду у тебя зеркало, убью! Ага?
Теперь я оставляла косметичку в машине.
Андрей Андреич, которого все тут называли доктор А, давно бы выдворил Настю восвояси, в объятия большой кинематографической семьи. Одним из условий было строгое соблюдение анонимности, и Ольховский боялся, что рано или поздно кто-нибудь откроет личико.
Канал Glam TV, где работала Настя, пока успешно отбрехивался от вопросов «как да почему программа After-party идет в повторах?». По версии их пресс-службы, «программа Анастасии Ведерниковой находится в очередном отпуске. Как известно, в январе светская жизнь Москвы затихает и перемещается на знаменитые европейские курорты…». И далее по тексту. Про европейские курорты – это они зря. Слишком горячо. Слишком близко к истине, которая всегда где-то рядом.
Она звонила теперь каждый день, моя новая подруга Настя. Вместо того чтобы скинуть с поезда этого сомнительного пассажира, я зачем-то тащила на себе весь ее сомнительный багаж.
Почему? Потому что дура – первое, что я говорила себе. Второе – потому что я сдуру же пообещала Канторовичу. Правда, мои полномочия заканчивались в момент сдачи ее на руки хирургу. Третье – могучий в своей беспомощности манипулятор Ведерникова, надавив на жалость еще тогда, в геликоптере, летевшем над ночной Ниццей, связала меня накрепко. Я, как Маргарита на балу у Воланда, имела неосторожность дать этой дуре надежду, что ей перестанут подавать платок. Теперь я подавала платок Ведерниковой и утирала ее кровавые сопли.
Но даже не это главное. Сильнее всего меня вязало по рукам мое лжесвидетельствование в пользу Насти. Как будто, прикрывая ее, я взяла на себя ответственность за нее же. Вот этот феномен порядочности был удивителен. Может, и не порядочности вовсе. Но единожды солгавши, я, по сути, изменила ее судьбу. Вмешавшись в чужое собачье дело, испортила замысел небесной канцелярии, баланс между преступлением-наказанием. Ах так? – сказали ангелы, ну ты тогда давай сама-сама. Некому мне теперь жаловаться. У белой женщины черный ребенок. У меня теперь на руках глупый избалованный ребенок с располосованной рожей.
Было и еще кое-что, в чем мне было стыдно сознаваться даже самой себе. Находясь рядом с Настей, я, конечно, хотела контролировать ее. Держать руку на пульсе их отношений. Каждый раз, открывая дверь больничных апартаментов, я замирала – вдруг Настя говорит с ним по телефону, и я сейчас уткнусь мордой в суровую правду чужой половой жизни. Услышу что-нибудь вроде «И я тоже тебя люблю, Сашенька». Тьфу! Тьфу-тьфу-тьфу!
Общие на двоих ниццианские (почти ницшеанские) подробности мы с Настей не обсуждали. Мы кружили на безопасном санитарно-профилактическом расстоянии от травматичной темы. Приезжая к ней в больницу, я видела компьютер, открытый на тех же страницах в поисковиках, на которых рылась я. И видела, что она читает – «Коммерсантъ», «Ведомости», «Бизнес-Daily» и жуткий набор ярко-желтых газет «Скандалы», «Сенсации», «Расследования» (программа-максимум даже для поклонника бульварного жанра). Мой профессиональный глаз выхватывал броские заголовки: «Жаркая зима-2007. На чем погорели олигархи», «Русские (олигархи) сидят! Марсель—Лион—Чита», «Девочки в Куршевеле. Мальчики в „Бентли“. Веселые каникулы миллиардеров?»
Я делала вид, будто ничего не замечаю, Настя вела себя так, будто ничего не происходит.
В этом круге, очерченном по взаимной молчаливой договоренности, мы обсуждали только вопросы пластики и будни глянца. Ей было скучно, и она расспрашивала меня про работу, когда тема ее операции иссякала после обсуждения очередной перевязки:
– Какие медсестры у Ольховского грубые! И руки у них ужасно холодные. Как думаешь, они могут рассказать, что я у них здесь, если их разозлить?
– Тебя Марина зовет, зайди, пожалуйста, когда освободишься, – мурлыкнула мне в ухо Островская. После того как я вернулась из Франции, Лия демонстрировала чудеса любезности.
Я не злопамятная и никаких условий капитуляции не выставляла. Сразу обнулила все старые долги и перешла к конструктивному диалогу. Почти дружескому. Что-то многовато у меня новых подруг. А может, это награда за темницу сырую, пережитые ужасы заключения?
– Спасибо, Лиечка. Только Феррагамо твоего дочитаю. Текст отличный, кстати.
Островская расплылась.
– Он мой любимый. Это же фантастическая итальянская традиция. Абсолютный мастер! Тебе тоже надо сумку феррагамовскую купить. Абсолютно элитарная вещь, фешинистская. А качество какое – фантастика! Вот мы в Милан поедем, там выберем тебе сумку для главного редактора.
Я еще какое-то время ковырялась на столе, заболоченном бумажками.
– Алена Валерьевна, вас Марина Павловна уже час ждет! – наехала на меня телефонная трубка.
– Иду, иду! – я подхватила ежедневник и понеслась в кабинет Затуловской.
Марина сидела, обложившись со всех сторон своими лучшими друзьями – счетами-фактурами, платежками, гарантийками – и упоенно сводила концы с концами.
– Как дела в редакции? Номер сдается вовремя?
– Да, все нормально. Успеваем.
– Я вам говорила, что конкурса с Лондоном не будет?
– Нет. А что случилось? Почему?
Мы уже опубликовали объявление «Твой билет в высший свет. Gloss объявляет конкурс на звание самого гламурного журналиста. 10 лучших авторов поедут в Лондон на Российский экономический форум». Это был гениальный полозовский проект, призванный убить нескольких зайцев. Читательницы, мечтавшие переквалифицироваться в писательниц (и думающие, что это легко), заваливали журнал статьями. Мы получали лояльность аудитории и попутно, может быть, пару-тройку вменяемых авторов, готовых писать почти за бесплатно (в московский-то глянцевый журнал!). Полозова получала билет в высший олигархический свет, по которому тосковала со времен работы в газете. Ирка планировала прибыть в Лондон не просто как третьеразрядный участник Форума, а явиться с темой дискуссии «Glossy-идеология как универсальная модель общественных отношений. Социальная ответственность индустрии гламура».
