— Локи, если у женщины в груди есть молоко, её можно заставить вскормить чужого ребенка, но нельзя заставить женщину полюбить неродного ребенка так, как тебя любит Фригг, — Один произносил слова равнодушно, словно пересказывал скучнейшую книгу, и царевич не сразу осознал их смысл. — Она принесла себя в жертву. Ради тебя.

— В жертву? — перестроил Локи, чувствуя, как ставший уже привычным страх, теперь еще и густо замешенный на стыде, коснулся, казалось бы, холодного и безучастного ко всему сердца. Для подобных признаний Один сохранял слишком спокойный тон, что пробуждало сомнения в правдивости. Не отвечая на вопрос, Всеотец снял перчатку и протянул сыну руку, стоя к нему спиной. Локи с благодарностью принял ее, не обращая внимания на явно пренебрежительный, унизительный жест. Прикоснувшись к раскрытой, чуть влажной, ладони, Локи ясно ощутил, что Одину неприятна близость того, с чьих уст слетело столько злых и пустых фраз. Стараясь не думать об этом, стараясь вообще не думать, царевич прикрыл глаза, позволив чужому сознанию поглотить себя.

После сражения я вернулся в Асгард и отдал тебя Фригг. Локи видел, как Один, окровавленный, еще без повязки, скрывающей страшную рану на лице, передает молодой, прекраснейшей во всей вселенной женщине, маленького ребенка. Локи оторваться не мог от плачущего свертка. Неужели это он? Разумеется, он не помнил себя в младенчестве, но ему всегда казалось невероятным и диким, что взрослые асы когда-то были детьми, такими ничтожно маленькими комками плоти, которых стоит посильнее сжать, и они сломаются… Собственные мысли и воспоминания едва не выкинули его из сознания отца. Локи одернул себя и приказал своему отключиться: если смотришь образы чужого сознания, свое не должно мешать, иначе картинка искажается. Так говорил отец. Именно он научил их с Тором погружаться в чужие воспоминания. И даже этим умением он тоже обязан отцу! Локи приложил титанические усилия, и все-таки заставил себя погрузиться в пустоту — картинка прошлого тут же стала такой отчетливой, будто он видел происходящее наяву. Она заботилась только о тебе, забыв о Торе… Красивейшая женщина склонилась над ним, пытается накормить. Но ребенок, то есть он сам, Локи, не берет пищу, а только кричит душераздирающе. Царевичу стало стыдно, что он так вел себя в пору несознательного детства. …но не смогла предотвратить болезнь легких. Фригг сидит у его колыбели, её глаза красны от недостатка сна. Ребенок вял, порой захлебывается кашлем. Локи было противно смотреть на себя, на свое ничтожное состояние. И как же мучительно стыдно ему было от того, что прекрасная богиня страдала, глядя на него. Что её чудесный цвет лица потускнел, что волосы, казалось, выцвели. И все из-за него. Мы думали, что ты умрешь, что я опоздал. Уже оба родителя склонились над ним. Один чуть приобнимает жену, которая бледна как никогда. Фригг не отходила от тебя днями и ночами. Только она лечила тебя в первые дни твоей жизни и во все последующие зимы, не доверяя твою жизнь никому. Собственные воспоминания прорвались наружу, вытолкнув Локи из сознания Одина. Его болезни. В детстве он обожал болеть. Ведь тогда мать, любимая, но неприступная богиня, которую обычно он видел только по вечерам всего несколько минут, не отходила от него, обнимала, баловала. Только его, не Тора. Брата к нему не подпускали, когда он болел. А он никогда не мог понять, почему, чуть что, его одолевает простуда, почему мать так беспокоится за его легкие. А, оказывается, все дело в детской болезни.

— Я думал, что растить тебя как почетного пленника будет мудрым решением, — голос отца, оставшийся таким же монотонным и презрительным, вновь доносился справа от Локи, а не вклинивался в его мысли напрямую. — Я думал в будущем заключить долговечный мир между мирами, возведя на трон Ётунхейма того, кто будет почитать меня как отца, того, кого я учил и направлял.

Локи лишь молча кивнул, принимая сказанное. Еще год назад он понял замысел отца и пришел в ужас от предстоящего будущего; тогда он пытался изменить решение Одина, попытавшись доказать, что он достоин большего, нежели быть связующим звеном между двумя мирами. Сейчас он мог поступить более гнусно, но действенно — шантажировать Всеотца своей жизнью и тем кошмаром, который он может натворить, если тот попытается принудить его.

— Но твоя мать приняла другое решение, — слова Одина заставили Локи поднять голову. — Решение, к которому я не стал бы её неволить, но которое, раз приняв, уже нельзя было изменить.

— И что же это за решение? — настороженно, но с нотками обреченности спросил Локи. Он не был уверен, что действительно хочет знать ответ на этот вопрос: что его мать — приемная — сделала для него? Почти наверняка ее жертва никогда не будет сравнима с тем, что он сможет ей дать взамен, и ему придется жить с осознанием того, что он не смог быть достойным сыном. Локи только сейчас сообразил, что все еще держит руку отца, хотя в этом не было уже никакой надобности. Он хотел было отпустить её, но понял, что не сможет: смятение и раскаяние, пришедшие на смену недавнему безразличию, казалось, поглотят его с головой, стоит ему только отпустить спасительную кисть. Это заблуждение тоже было родом из детства: Локи отчетливо помнил, как хватал отца за руки, считая, что таким образом сможет защититься от ужасов окружающего мира или даже от расправы самого Одина.

— Она согласилась стать для тебя настоящей матерью, согласилась разделить свою любовь между тобой и Тором, — Один чуть сильнее сжал его руку, развеивая очередные постыдные воспоминания. Реакцией Локи на рассказ о Фригг он был доволен: тот полностью погрузился в мысли о своей приемной матери, забыв о настоящей. Далее разыгрывать разочарование и безразличие не следовало. Едва заметный жест уже был мощной моральной поддержкой, и Один не сомневался, что на смену мучительным воспоминаниям придут другие, гораздо более сладостные. И он не ошибся: картинки кошмарных допросов отступили, уступая место приятным мгновениям. Локи видел себя совсем маленьким ребенком, видел себя в ту пору, когда он делил с Тором одну комнату, когда мать, неприступная великолепная богиня приходила к ним по вечерам, когда он не смел лишний раз дотронуться до нее. Только сейчас Локи осознал, что, если бы Фригг не захотела принять его в свою семью, в свое сердце, он никогда не смог бы ощутить её ласки, никогда не узнал бы её с тех сторон, которые были сокрыты даже от великого Всеотца. Если бы царица не принесла себя в жертву, то кем бы он был? Рабом, пленником, заложником, которого все бы презирали, и ненавидели? Если бы одиночество преследовало его с детства, он бы сейчас подле Одина не стоял бы, а томился бы в темнице или на каторге за какие-нибудь немыслимые преступления.

— Несмотря на то, что ты был ей никем, ради тебя она согласилась разыграть беременность, — закончил Один, разворачиваясь вполоборота таким образом, чтобы его ладонь не выскользнула из почти безвольных холодных пальцев. Он с удовлетворением отметил, что прикосновения успокоили Локи.

— Что? — только и смог выдавить царевич: слишком удивлен был услышанным и увиденным.

Один ответил не сразу, вызывая волнение и смятение у стоящего подле него полуётуна, которому стоило больших усилий не сжать с силой руку отца, чтобы хоть так принудить его к скорейшему ответу. Как казалось Локи, Всеотец мучительно пытался подобрать слова. Прошла долгая минута, прежде чем он заговорил:

— Царица Асгарда не покидала своих комнат пять долгих месяцев. Она жила одна, всеми покинутая. И только один асгардец находился при ней неотлучно, — Один замолчал очень резко, будто недоговорил. Ну да Локи прекрасно понял, что именно отец имел в виду.

— Не хочешь же ты сказать, что она вскормила меня? — недоуменно произнес Локи, пытаясь представить себя младенцем, сосущим молоко богини: картина получалась… Тошнотворная.

— Нет, но, несмотря на то, что в её груди не было молока, Фригг кормила тебя сама тем, что я приносил, — отозвался Один. Он не просил поднять голову, но Локи ощутил молчаливый приказ и таки встретился с бесстрастным лицом. Царевич отметил про себя, что у отца почти всегда именно такое выражение лица: бесполезно было искать на нем проявление хоть каких-то эмоций, если Один специально не давал им волю. — Лишь я мог навещать царицу, даже Тора к ней не пускали.