Я не стал спорить да светить корочками и просто прошел через скрипучую вертушку. Направился прямиком к основному корпусу.

– Бабкины пассатижи! – раздался престарело-хриплый голос. – Андрюха! Штангель те в ухо! Ты, что ль?

Я обернулся, и на душе потеплело. Фронтовик Петрович сиял вставной челюстью, выставив вперед заскорузлые ручищи. Незаменимый мастер гитарных дел до сих пор был жив. Да что жив, он по-прежнему пахал на заводе. Вот было же поколение! И фашистов били, и трудовые подвиги совершали…

– Петрович! Привет, дорогой! – я шагнул и принял встречные объятия своего бывшего наставника. – Ты когда на пенсию-то свалишь уже?

– Три раза провожали, – отмахнулся мастер. – Все как положено, с водкой, баяном и Машкой из бухгалтерии. Та, как выпьет, так на столе под баян такие кренделя отплясывает, что юбка до ушей задирается. Да только не ушел я, вот все работаю. Не могут мне замену найти. Слушай, Андрей. А давай на мое место! Зарплата под триста, да и Машка с бухгалтерии в придачу. А? Она девка молодая, видная, а я ствол на полку давно сложил.

– Спасибо, Петрович, за предложение, но у меня маленько на другое руки заточены.

– Руки – это от скуки, а для другого они не нужны, для этого бабы есть. А вообще, да, ты прав. Помню, как ты гитару мне во время склейки запорол, аж гриф повело. Да не одну запорол, а оркестр целый загубил. Хороший ты человек, Андрюха, но жопорукость у тебя не отнять.

– Каждый должен заниматься своим делом, – улыбнулся я. – Кто преступников ловить, кто-то Машку с бухгалтерии тискать.

– Расскажи хоть, как служба? – мы отошли в тенек под дерево, и Петрович закурил газетную самокрутку, прищуривая один глаз от едкого дыма. – Чай лейтенант уже? СтаршОй небось?

– Обижаешь, капитан давно.

– Поди ж ты… Когда только успел? А сюда че приперся? Только не говори, что меня уважить, старика проведать.

– Да и не скажу. Жил без твоего ворчания и дальше проживу, – дружески усмехнулся я.

– Эх, дать бы тебе подзатыльника доброго, но не мой подмастерье ты более.

– Ага, еще и при исполнении, замахнись только, вмиг в каталажку упеку, не посмотрю, что фронтовик.

Мы болтали, подкалывали друг друга без всякой злобы, делясь впечатлениями о прожитых «в разлуке» годах. Петрович докурил, а я перешел к делу.

– Про Черпакова слышал?

– Эх… Жалко мужика, – кивнул мастер. – Хоть и никчемный был человечишка, но мужик видный был, любили его бабы, – Петрович понизил голос, отплюнув прилипшую к губам махорку. – Говорят, ему там всё отрезали? Начисто. Я вот что подумал, это бабы его брошенные сговорились и отчекрыжили Черпакову под корень евоные органы важные. Тот еще ходок был. Вот женщины на него и обозлились. Дурачок этот Вадик был, кто ж так с бабами обращается безалаберно? К каждой свой подход нужен, чтобы каждая думала, что она единственная и самая лучшая. Эх молодежь, все учить вас надо.

– Нет, Петрович, вряд ли его женщины порешили. Да и отрезали у него только левую ногу.

– Вот! – Петрович сотрясал морщинистым, но крепким, как молот, кулаком. – Точно баба его расчленовредила! Нога-то левая отрезана, сам сказал!

– И что? Какая разница, левая или правая?

– Ну Андрюшка, ты ж инспектор! Включай мозги.

– Опер я, а не инспектор.

– Хрен редьки не слаще, а черт полена не мягче.

– За черта спасибо! Так при чем тут левая нога?

– А притом! Знак это, чтобы курвец налево не ходил. Понял?

– Ну и фантазия у тебя, Петрович. Но, сколько помню, все у тебя к бабам сводится. А куда ж мы без них, мужик без бабы, что собака без блох… Жить можно, но скучно.

– А что за человек был этот Черпаков? Как характеризовался?

– Да обычный завсклада. Жил, не тужил, с нами не делился. А вот в мае ему хвост прищемили, так он чуть не уволился. Воровать стало невмоготу, как жить, говорит, теперь на одну зарплату-то? Уйду, говорит, в горком, там хоть зарплата меньше, зато спецпаек…

Петрович махнул рукой. Ему явно не очень понятны были люди, которые пеклись о том, чтобы получать побольше да жить поудобнее. И я почувствовал, что мы набрели с ним на что-то важное.

– Подожди. Кто прищемил? Как?

– Ты точно в милиции работаешь, а не кукурузу выращиваешь? Известно кто. ОБХСС и руководство наше. Но начальников наших самих за жабры взяли после майского постановления ЦК, в котором о борьбе с нетрудовыми доходами говорится. Опосля еще Верховный совет добил – указ выпустил об извлечении этих самых нетрудовых доходов.

– Ого! – присвистнул я. – Я смотрю, ты следишь за обстановкой в стране.

– А ты как думал, – Петрович приосанился. – Ты не смотри, что я старый и дремучий, газетки мне бабка регулярно по вечерам вслух начитывает, чтобы спалось лучше. Смотришь вокруг – очереди плодятся, дефицит, ети его в дышло, множится, как мыши в амбаре, до Новоульяновска уже добрался. А газету почитаешь, оказывается, все у нас хорошо и замечательно. Вот и на душе спокойно становится и сон идет.

Я только хмыкнул. Интересная интерпретация привычной пропаганды.

– Значит, воровал, говоришь, этот Вадик Черпаков.

– Да не больше других, кто к хозяйственным должностям приставлен. Не ищи там подвох и убивца. Говорю тебе, баба его порешила. Любовниц его проверь. Машку с бухгалтерии в первую очередь тряхни.

– А Морошко? Что про него расскажешь? Он ведь тоже у вас трудился.

– А этого я не знал, – махнул рукой фронтовик. – Он не в основном цеху работал, да и пришел недавно.

– Его без головы нашли, тоже бабы, скажешь?

– Нет. Голова им без надобности, тут если покумекать, то людоеда искать надо.

– Почему людоеда? Все остальное целое на теле осталось.

– Потому что туша в советский холодильник не влезет, а из головы он сразу холодец сварил.

– Блин, Петрович, тебе надо детективы писать.

– Ага, вот на пенсию только выйду и заставлю бабку писать под диктовку. Сам-то я не горазд каракули выводить. Пошли в бытовку чайку хлебнем, – мастер недвусмысленно отвесил щелбан по своему горлу и подмигнул. – У меня всегда нычка имеется на работе. Дома бабка найдет, а тут – как в Сберкассе хранится.

Я вспомнил, что по пьяной лавочке он обычно всем рассказывал забавный случай – как он якобы ещё зеленым мальчишкой медведя из рогатки подстрелил. Впрочем, сейчас некогда байки слушать.

– Поэтому ты ходишь на работу и все не можешь на пенсию свинтить, – хохотнул я. – Нет, спасибо, но я на службе.

– Я тоже не веники вяжу, а для сугрева можно маленько тяпнуть.

– Так жара на улице.

– Дак! Для сугрева души-и, – с ударением протянул мастер. – У меня не магазинная бурда, а на орешках кедровых настояно.

– Помню, угощал ты меня. Последний раз мы его пробовали когда Олежку в лесу спасали.

– Как малец? – вскинул щетки бровей фронтовик. – Жизнь сложилась?

– Лосяра он с меня ростом, а не малец. В институт поступил, но сейчас здесь пока. В городе.

– Вот и хорошо, присматривай за ним, дай бог человеком станет, – одобрительно закивал Петрович. – Ну так что? По полташечке?

– У нас, вообще-то, указ об искоренении самогоноварения действует, – замотал я головой.

– Пущай этот указ они себе в одно место засунут. Советский человек без самогона, все равно что пионер без барабана. Пили у нас всегда и будут пить этот самый самогон.

Я хлопнул его по плечу.

– Как тебя еще с работы не выгнали? За такие алкогольные антисоветские настроения?

– Ага, выгонят… Дождешься от них. Кто работать будет? Обечайку никто так не приклеит, как Петрович.

– Ладно, спасибо, пойду эту Машу из бухгалтерии навещу, да к другу заскочить надо.

– К Трошкину, что ли?

– К нему.

– Эх, как был Илюха малахольный, так и остался. Вроде в начальники выбился, отделом кадров заведует, а твердости – как в шали пуховой.

– Ну, не всем же быть такими как ты.

– А ты лыбой не свети на меня, я, промежду прочим, в сорок первом пацаном еще снаряды к окопам подвозил.