– Послушайте, – вежливо, но уверенно, сказал Егор. – В договоре значится, что мы имеем право отказаться от услуг вашей компании и устроить вывоз мусора по старой системе, как делают жители окрестных районов, ведь так?

Мирабо устремил на него взгляд, полный презрения. Повисла тяжелая пауза. По лицам жильцов было ясно, что на уступки они не пойдут. Если бы обнаружилось, что мусоропровод сделан из потенциально опасного материала, или же он несет еще какую-то угрозу для здоровья, то можно было бы маневрировать. Но коль дело коснулось самого дорогого – имущества, любые уговоры и угрозы будут бесполезны.

– Ну и черт с вами! – сдался революционер. – Делайте, что хотите! Надо же, как подобрались! Хорошо, что таких мало. А не то рожениц до сих пор подвешивали бы за ноги, чтобы облегчить роды, а сифилис ртутью лечили.

С этими словами Мирабо покинул поле боя. Побежденный, но гордый.

Порою бывает так, что события, никак между собою не связанные, странным образом влияют друг на друга. Посреди леса многовековой усталый дуб вдруг покрывается весенней зеленью. Старик-бука ничего не знает об институте брака, а также прочих человеческих печалях и радостях. Раскинулся шатром среди берез и улыбается новому солнцу. Но случается так, что едет мимо грустный человек-холостяк, глядит на свежие прозрачные листочки и решает полностью переменить свою жизнь. Жениться, например.

Появление помойки у высотки на Прогрессивной стало новым началом для многих обитателей дома. Точнее сказать, «старым началом», ведь устроили помойку по правилам, заведенным на Лучистой.

Людмила Антоновна больше не ссорилась с Натальей Андреевной. Общий враг в лице мусорной компании сплотил женщин так же сильно, как когда-то поссорил общий муж. Теперь они вместе ухаживали за помойкой, и Наталья Андреевна, судя по всему, стала посещать известный клуб одиноких сердец.

Когда пришла весна, Сиротины посадили во дворе тополя. К молодым деревцам приладили симпатичные кормушки, и дети каждый день возились со стайками городских птиц. Для младшей Кати купили недорогой фотоаппарат, так как она мечтала стать фотохудожником. Теперь, вместо бездомных щенков и котят, дети дарили соседям и друзьям снимки птиц и красивых букашек. Старшему Ромику разрешили взять в дом немецкую овчарку Бэку. Он от этого сразу повзрослел и вместе с Бэкой стал приглядывать за младшими Сиротиными.

Дядя Гриша, который в последнее время увядал, как азалия под лучами палящего солнца, приободрился и пошел на поправку. Он сам установил на новой помойке пластиковый ящик и расклеил объявления с просьбой не выбрасывать отжившие бытовые приборы.

Теща Гены Попрыги, давняя приятельница Людмилы Антоновны, уговорила вдову не обращаться в милицию. Оказалось, что у Гены должен в скором времени родиться третий ребенок, а, учитывая прежние «заслуги», административным наказанием он не отделался бы. Людмила Антоновна пожалела маленькую кроткую Лену Попрыгу и не стала обрекать ее на участь многодетной матери-одиночки. В благодарность за великодушие Гена усердно трудился на общем «помойном поприще», на собственные средства окрасил бордюры, лавочки вокруг дома и аттракционы на детской площадке.

В общую идиллическую картину не вписывалась только Настя Плотникова. После собрания жильцов она жестоко поссорилась с Игорем:

– Ты просто тюфяк! Размазня! – кричала Настя, брызгая обильными слезами. – Мало того, что зарабатываешь копейки, и мы должны прозябать в этой клетке, так еще и заступиться за меня не можешь!

Игорь долго курил на лестничной клетке, а вечером того же дня Зоя Сиротина видела, как он ушел куда-то с большой дорожной сумкой. Вскоре Миша Пугаев, жилец с девятого этажа, встретил его в городе с Алиной. В высотку, кстати сказать, почтенный господин, навещавший Алину на Лучистой, переехал сам, с другой девушкой и йоркширским терьером. Печальные события в семье Плотниковых долго увлекали жильцов, хоть никто не был уверен в достоверности деликатных обстоятельств драмы. Миша Пугаев был тот еще болтун.

Несколько месяцев Настя хандрила и почти не выходила из дома. Все это время Валентина кормила ее, гуляла с ребенком, ставшим, кстати сказать, ее крестником. Постепенно обе женщины справились со своей тоской. Теперь у каждой из них было то, чего не было у другой. А дружба, как и любовь, любит равных.

Первое время после устройства помойки тетя Инга стеснялась возобновить свой промысел. Все-таки раньше она была бездомной и имела все моральные права на то, чтобы рыться в мусорных баках. Владелице квартиры в новостройке это занятие было совсем не к лицу. Пусть даже лицо осталось прежним – синим и отечным. Она держалась из последних сил, пока Бублик, презрев условности, от души наверстывал упущенное за время существования мусоропровода. Он снова отрастил бока, стал благодушным и, несмотря на независимый нрав, терпеливо принимал ухаживания овчарки Бэки. Когда Инга была уже не в силах выбирать между спиртным и едой (пенсии хватало только на один из этих пунктов ее повседневного меню), она решила презреть свой статус домовладелицы и присоединилась к питомцу, как в старые добрые времена.

Что же до главных героев этого повествования – дома и помойки на Лучистой, их судьба не сложилась так печально, как этого мог ожидать читатель. Старых добрых стен не коснулась злая «шар-баба» экскаватора, а площадку перед домом не зачистили наглые бульдозеры.

После того, как все жильцы съехали, Лучистую посещали новые команды экспертов и плеяды комиссий. Они спорили, обсуждали, снова замеряли и щупали, а потом решили, что первый вердикт был ошибочным и дом после небольшого ремонта будет вполне пригоден для жилья. Ведь все новое – это хорошо залатанное старое.

Дом передали в маневренный фонд и скоро в него заехали новые счастливые обитатели. В основном, врачи с учителями.

Едва переступив порог дома и скинув с плеч тяжелый квадратный рюкзак, Валентин разрыдался в голос. На кухне сразу же раздался грохот. Это до смерти напуганная мама уронила кастрюлю с очищенным картофелем.

– Что?! Валя?! Что случилось? Господи! – кричала мама, насильно поворачивая Валю вокруг своей оси и пытаясь отыскать повреждения.

Она наскоро прощупала через пиджак тонкие мальчишечьи руки, запустила пальцы в густую копну взмокших русых волос и быстро обследовала голову на предмет ранений. Валя, тем временем, наращивал «рыдательные» обороты. Мамино внимание всегда подливало масла в огонь его горьких обид. Фонтан «Дружба народов», который учительница показывала утром на картинках, имел гораздо больший литраж, чем девятилетний Валя, но сейчас едва ли он мог бы потягаться с мальчиком в выразительности разбрызгивания жидкостей.

– Отставить рыдания! – звучно приказал папа, давно наблюдавший за происходящим. Валя мгновенно затих, оскорбленно глянул на отца, потом перевел взгляд на мать, и слезы продолжили катиться по красным щекам, но уже беззвучно.

– Миленький мой, сыночек! Скажи нам, что случилось? Не пугай так маму!

– Ни… ни… ничего не случилось, – выдавил Валя, всхлипывая. – Просто я… просто я… страшный!

Слово «страшный» получилось сиплое, низкое. Можно, в общем-то сказать, страшное.

– Во номер! – удивился папа и сложил руки на груди. – С чего это ты взял?

– Так, сыночка, снимай туфли, умывайся, а потом поговорим. Папа сейчас за тортиком сбегает. Хочешь тортик? – засуетилась мама, стягивая со школьника пиджак. – За чаем и поговорим. Так лучше будет.

Папа, не любивший тортики и особенно – за ними ходить, буркнул что-то невразумительное, но пошел одеваться.

Не прошло и полчаса, а Валюшка уже уныло жевал кусок шоколадного бисквита. Мама и папа устроились напротив.

– Валентин, с чего ты взял такую глупость? – не выдержала мама.

Валюшка скорбно проглотил прожеванное.

– Это не глупость. Я – страшный, – сказал мальчик с той же обреченной уверенностью, с какой, должно быть, однажды произнесли фразу «И все-таки она вертится!» – Просто урод.