Внутри — правда… Он.

Даже фары «Глаурунга» не такие… Нет, яркие, но… Другие. Померкли рядом, будто персональное чудовище застеснялось соседства и сощурилось. Не стесняйся, Глау…

Здравствуй, свет. Что мне с тебя? Что я тебе?

Вот разве…

Говорят, если осознаешь и принимаешь собственную безнадежность — становится проще. Не нужно тогда ждать от судьбы подарков и не нужно в них разочаровываться.

Но если и не ждешь? Если принял? Можно один-единственный раз получить нежданный подарок в маленькой картонной коробочке? Всего один? Не насовсем даже, на время? Я посмотрю и отдам. Я подсвечу. Можно?..

Кстати, еще вопрос: можно ли отвешивать леща и запирать в бронемобиле ребенка, если по факту ребенок старше тебя лет на десять?.. Кто бы ответил.

Думать-думать-думать.

Но думать — это вникать, это погружаться и ощущать все страхи, все риски, сомнения, трепет, дрожь в руках… Думать — это загонять себя в тупик. Если не думать, успеваешь больше. Успеваешь сделать то, что все равно не успел бы обдумать и безнадежно опоздал. Вот пример: если в темноте грызутся две взбесившиеся росомахи, но их самих не видно, а видно только одинаково мелькающие контуры, а потом эти контуры высвечивает, и они застывают на миг, на секунду, и эта секунда — все, что есть… вот тогда — палить или не палить?..

Может, и тут нужно было хорошенько подумать? А еще лучше подойти и спросить: извините, пожалуйста, извольте помедленнее, я за вами совершенно не успеваю.

Бах.

И еще два раза «бах».

Угадал? Угадал?.. Если кто-то с тремя дырками в затылке поднимается на ноги и медленно идет на свет, то, наверное, все-таки угадал…

Бах-бах-бах.

«Щелк-щелк-щелк», — это уже пустой магазин.

Для верности кулаками. И ботинками. Дергается? А, нет, не дергается, сам его дергает…

…наверняка в госпитале, в морге, могли дать бы очень любопытное заключение, но не дали даже самого завалящего, потому что в морг вообще ничего не попало. Обшарили потом и парк, и лес сверху донизу, берег реки и все дороги вокруг — пусто. Ни-ко-го.

Когда уже весь язык стесал пересказывать бред по пятому разу, влез кто-то доложиться, и у бедняги Ордиля лицо совсем вытянулось, а бедняга Орофер опять разорался, как самый потерпевший. А что теперь орать-то… Я тоже умею поорать. Лучше бы ремень из штанов вытащил и сходил поговорить с наследником.

Обиделся?

Выгнали точно так же, как потом выгнали из госпиталя — только в госпитале не орал и даже не хохотал, как помешавшийся, и язык не распускал, вел себя совершенно прилично и тихо и просто ходил по коридору. Ну или, может быть, не просто, поди теперь вспомни…

Дома — тоже. Вопросы, вопросы, вопросы — вылитые воробьи, дай-дай-дай.

«Нис Дорвэн, меня тошнит от вас, ваших проклятых булок и вашего идиотского сочувствия. Идите, пожалуйста, в задницу и не трогайте меня».

Хлоп.

Молодец, так и делай всегда. Скотина и дрянь. Мерзавец.

Ничего нового, все понятно. Еще понятно, что если вокруг черное и воняет, то проще. Понятно, что с этим делать: горелое дерево в одни кучи, исковерканное железо — в другие, вдруг, по счастью, целое хотя бы относительно — в третьи. Если под этим находишь что-то скрюченное, хрустящее, жирное на ощупь, то смотришь лучше, копаешь рядом в золе и углях и, если правда — осторожно переносишь в сторону, там есть кому разбираться, записывать, вычислять… А копаться — тут думать не надо.

Если колотишь доски — примерно так же, не думаешь. Берешь гвоздь — бьешь гвоздь. Берешь топор — рубишь. Стругаешь. Тянешь навес, несешь вещи, поднимаешь — раз-два-взяли — ручки носилок, кого-то куда-то провожаешь, берешь на руки, кладешь. Все очень просто.

Если падаешь и спишь без просыпу сутки напролет, то совсем хорошо.

Можно повторить с любого места неограниченное число раз.

Можно не думать, забыть про застывший игрушечный золоченый город, про выдуманных эльфов, про свое решение сходить с ума — пока не до этого. Пока…

Большую пивную кружку на столе обхватили руки. Вернее, не так: одна рука и одна культя.

— Костюм или форма.

— Что?

— Я не решал за тебя: костюм или форма. Приготовили и то, и то, думай. У нас минут двадцать, церемония через два часа.

— Какая?

— Похоронная.

Думай — опять думай…

«Бульк», — это Берен пьет из кружки, задумчиво катает во рту и проглатывает.

— А пиво-то с привкусом рыбы… Или ухи? Интересно. Смело… Тингола. Если ты не о нем подумал. Его сегодня, остальных завтра.

Под навесом тянет киселью и чем-то сгоревшим — в смысле не с пожарища, а прямо тут в очаге подгорело нечто условно съедобное. «Вша» — место настолько живучее, что умудрилось возродиться под навесами и на расставленных ящиках, на керосинках и пустых ржавых бочках, на каком-то тряпье и гнили даже сейчас. Традициям своим не изменяет.

— Я не пойду.

— Пойдешь.

— Не пойду.

— Пойдешь. Пойдешь и гроб понесешь. Я уступил тебе место: выйдет некрасиво, если приземлю тестя раньше времени, — для доходчивости покрутил увечной рукой.

…если уйти прямо сейчас, то догонять и уговаривать не будет. Не озвучил, но это видно. Можно даже не начинать спорить — просто подняться и разом закончить все.

— Почему я?

— По росту подходишь.

Чувство юмора на любителя, факт. Хотя можно и подумать: это юмор такой или что.

— Мы прикидывали: могли бы нести я, Эльмо и Гилрэс, пока он на костылях, но тогда нам не хватает четвертого, а Белег меня ответом не удостоил.

— А ты предлагал?

— Конечно. Он не разговорчив, хотя… Да ты сходи, разницы-то почти никакой.

Соз-да-тель…

На столбе навеса пришпилена подвыцветшая записка. Их тут таких много — и на столбах, и на задниках фанерных и жестяных стенок, на загородках, халупках, вставших на прикол повозках и дальше на заставленном толкучкой бывшем пустыре. «Айми и Тови, мы у тети Дирхван», «Мама, наш шалаш на берегу, прямо напротив большого красного крана в порту», «Найден годовалый ребенок. Барак №3, спросить Келенрас»… Продам, куплю, меняю.

— Да, племяш, пока у нас есть минут пятнадцать и ты думаешь о костюме, подумай-ка еще.

— М?

— Роль королевского отца — это почти как королевского зятя, только еще смешнее.

— Не нравится?

— Если бы и нравилась, не остаться. А если остаться — ненадолго.

— Старческая немощь?

— Поживешь с мое.

— Страшно как. И что?

— Да попросить тебя хотел. По-родственному.

Все еще можно встать и уйти. Даже не объяснять ничего. Не оглядываться ни на что и не жалеть.

— Посмотришь? Вполглазика.

— В четверть ушка? Из королевских воспитанников в королевские няньки?

— Гляди-ка, угадываешь. Мальчик нехлопотный, задницу сам вытирает, ложку мимо рта не проносит.

— И что, свиты нянек маловато?

— О, народу-то хватает. Народу полно… Людей нет. А людей надо… Так что, Турин Турамбар: костюм или форма?

— Я — и Малый Совет! Нет, ты только представь!

Сестричка в накрахмаленном халате серьезная и памятливая — пускать не хотела. Но только в первый раз, потом растаяла: посулил ей именную надпись на «Дамском обозрении», в которое украдкой капала слезами — читала свежачок от «Таландис Синдимиэль», от госпожи Йорвен то бишь. Когда первый раз висел на стойке, каялся и упрашивал, заметил и брякнул. Не поверила. И надпись потом (госпожа Йорвен с этим своим распевно-низковатым «драгоценный дружо-очек» восприняла просьбу спокойно и с достоинством и даже не спросила ничего больше) разглядывала долго и не верила. Но пустила.

— Где я, а где совет? Пф-ф, вообще не понял, что там делал. Молчал и думал. Ты говорил думать, я вот — послушен.

На тумбочке места нет совсем. Стоит плотно, кое-как помещается: ваза с цветами, мисочка с печеньем (печенье крошится нещадно и бесследно исчезает ровно за то время, что длится пересказ новостей), свернутые трубкой и перевязанные ленточкой детские рисунки, шоколадная лисица с нарисованной на цветной фольге хитрой довольной мордой, жестяная коробка из Амон-Эреб, а в ней лежит все еще запечатанный конверт с непривычным почтовым штампом (Ордиль нес с таким видом, как будто конверт то ли в нужнике побывал, то ли еще чем-то лично ему, Ордилю, насолил — принес молча, кислую мину свою утер и отвалил, как все вернулся к заполонившим дворец разговорам, спорам, планам, сердитым гномам и друг на друга похожим с виду вежливым, но таким же сердитым голодрим), свежее целое яблоко (а вот и нет, уже укушенное), открытка без слов, зато с зайцами и бесчисленными следами разноцветной помады. Еще из-за подушки не видно, но где-то там под нею лежит револьвер — разряженный, конечно, это уже собственная инициатива. Когда доктор Курмин обнаружил, устроил такой разнос, что чуть не выгнал снова — как будто и не сам раньше принес и поставил накрытую марлей стеклянную плошечку (тарелочку? мисочку?) с пулей. Какая разнца? Что пуля, что револьвер — лежит себе и лежит, никому ведь не мешает.