Никто не знает, мы ли умерли,

а только знает: кто-то умерли, —

смотря в окно на «Специальную»…

А что смотреть? А что смотреть?

Кого-то в простыне, на про́стыне

обоссанного и обосранного

выносят просто, даже запросто,

как будто мусор – что смотреть?

По узкой лестнице, для этого

не предусмотренной, для этого

не предназначенной, для этого

не спроектированной, бля.

Всем будет легче: детям, воздуху,

родным и близким. Дайте воздуху

квадратным метрам нашим, собственным,

где мы еблись, где нас ебли!

Жилье, жилье, жилье, коробочка

вонючая, родная, грязная!..

Несут, уносят, суки, вынесли,

бросают в кузов ледяной…

«Чего они такого сделали?

Нам ничего они не сделали.

А если сделали… ну – сделали.

Чего поделать? Ничего.

Да, деду в жопу вертел вставили,

да, бабку за п…зду подвесили,

да, распилили мамку заживо,

да, х…й отрезали отцу.

Да мы и не такое видели!

Музея пыток мы не видели?

Кина такого мы не видели?

Да будь здоров – и наяву!

А если стало только лучше? А?

Надежней люди стали, искренней,

детей воспитывали в ценностях,

учили родину любить?..»

Трясется за окном окраина.

Короста снежная. Даль честная,

без обещаний. Жизнь безгрешная.

Без обещаний. Наяву…

А праздник ходит, набирается

горячей жизнью, раскоряченной

как баба-шуба в местном ельнике

над мужичком под пятьдесят;

и набирается отчаяньем,

и разговором в пользу бедствия,

и сытый стон от голошения

уже неотличим почти;

а праздник волей набирается,

и вместо ног, давно нечуемых,

идет душой и настроением,

и лист встает перед травой;

и ум за разумом не прячется,

и дух идет, и запах шествует,

и чает мертвый воскрешения,

и воскресения – живой;

и вот уже большие, белые

спускаются на землю ангелы

и вяжут всех и ждут, ядреные,

что скажет старший санитар…

«Тебе чего, дурак?» «Ну… хочется,

чтоб здесь чесали, а здесь гладили,

и чтобы тут, когда туда… того,

массажным валиком прошлись».

«Чего еще?» «Ну… чтобы это вот

так не было, а было и́наче,

и… ну… снимите ту х…ёвину

и замените на х…й-тэк».

«Чего еще?» «И чтоб не… этого,

когда… того, как если раньше я…

Ну, в общем, чтобы можно было бы

и чтобы хорошо скользил».

«Чего еще?» «И чтобы эти вот,

ну… эти самые, которые…

Ну… в белых перьях… Нет, не ангелы…

Не балерины… В жопу их!»

«Всё?» «Ну еще, конечно, радости

и – что там? – счастья, денег… Что еще?

Любви, здоровья, процветания!

И чтобы не было войны!..»

«Такая мысль, мысля неловкая,

такая вот мыслишка шаткая,

мыслюндия такая глупая,

мыслявка, в общем, тут пришла.

Такая маленькая, мелкая,

слюнявая такая, ссаная.

Откуда, блять, она притопала,

как завелась такая вот!

Не то чтоб черная, нет, серая,

и не по пьяни, а по трезвости…

О чём? О том! И не по пьяни ведь…

По пьяни, в общем, все равно…

Да как-то стыдно стало, моркотно…

Обычно просто скушно, знаешь – как

без бабы. А тут, вроде, с бабой и

так стыдно… Стыдно и сказать!

Ведь ничего не знаешь! Кто, когда…

Ни слов, ни, там, родной истории…

Живешь, как мясо злоебучее!

И детям нечего сказать…»

Все черти маленькие, средние,

большие, мокрые, лохматые,

все бесенята, бесы, бесики,

нелегкая, живая рать,

всё, что под кожей тихо водится,

на поворотах вен кантуется,

стремает ганглий стайки нервные

и луковок волосяных,

все эти ладушки-нела́душки,

все эти любушки-нелюбушки,

все эти ёбушки-воробушки,

как воспарят под облакы, —

орлами станут шизанутыми,

героями, да, блять, героями

госцирка, госкино, госкосмоса,

и гоструда, и госвойны!

Здесь надо бы сказать… А надо ли?

И так понятно… Делать нечего…

И, в общем, лучше делать нечего,

чем ничего не делать, нах…