— Совсем зарвался, — сказал Хюбенталь.

Д-р Немитц ухмыльнулся.

— Я бы сказал скорее: показал свое подлинное лицо.

— Мне кажется, господа, что он в самом деле ожидал, что мы сядем с этим бандюгой за один стол и начнем симпозиум по вопросам педагогики.

— Господа, нам всего этого не понять, — сказал д-р Немитц. — Характеры этих эмигрантов, определившиеся во времена гетто, развиваются по своим собственным законам.

Гнуц рассмеялся от всего сердца.

— Ну, во всяком случае, я рад убедиться, что большинство в конце концов все-таки распознало, с кем ему по пути. И что здоровые чувства в итоге все же одержали победу.

Нонненрот наклонился вперед и понизил голос:

— Между нами говоря, у меня еще раньше мелькнула мысль, когда вы заговорили о педагогических пристрастиях, господин директор: уж не гомосексуалист ли наш Грёневольд? Я, конечно, не утверждаю, но всякий человек, вооруженный своими пятью чувствами…

— Вон он идет.

— С Виолатом и Криспенховеном.

— Второй триумвират после мартовских ид! — громко сказал Нонненрот.

Грёневольд на мгновение остановился.

— Я хотел бы поставить вас в известность, господин директор, — сказал он, — что я намерен обжаловать ваше решение.

— Решение педсовета есть решение педсовета, — сказал Хюбенталь.

— Это не просто… — сказал Випенкатен.

Гнуц усмехнулся.

— Что ж, как угодно, коллега, но только по служебной линии, попрошу вас.

— Разумеется. Всего хорошего.

— Нет, не отсутствие простейших знаний по психологии, даже не ужасающее отсутствие доброты приводит к таким вещам, Виолат, а глупость, подлая, но всеобъемлющая глупость, — сказал Грёневольд. — Вы знаете, врожденная глупость может быть благословенным свойством, особенно для обладателя, но глупость этих людей — это уже не свойство, это порок! Порок чванливых и ничтожных деспотов. И если в каждой школе сидит хотя бы один человек этого сорта, то глупость становится настоящим бедствием, угрожающим жизни человека.

— Что тут можно сделать? — сказал Виолат. — Так было испокон веков.

Стоял солнечный мартовский полдень, они шли вместе по Берлинерштрассе, и дети рисовали мелом «классы» на тротуарах.

— Тем больше причин сопротивляться этому, — сказал Грёневольд.

— Вы действительно собираетесь обжаловать решение педсовета? — спросил Криспенховен.

— Ну конечно!

— Увидите, каким пышным цветом расцветет бумажная волокита, — сказал Виолат. — Сразу чувствуется, что вы здесь недавно, Грёневольд. Безличный деспотизм бесчисленных ведомств подорвет и ваше гражданское мужество.

— Вы слышали, как Хюбенталь сказал: «Решение педсовета есть решение педсовета!» Его не отменит даже министр культуры. Мне, во всяком случае, еще не доводилось наблюдать, чтобы это случалось.

— Дорогой Криспенховен, во всем этом деле я обнаружил столько формальных ошибок, что меня меньше всего беспокоит вопрос о его возобновлении.

— А потом? — спросил Виолат. — Чего вы хотите добиться, Грёневольд? Можете вы таким путем изменить мир? А ведь именно в этом все дело.

— Нет, я не глупец, Виолат. Но я хочу попытаться, добьюсь я этого или нет — уже другой вопрос, но попытаться я должен: защитить минимум справедливости, счастья, независимости, свободы для себя и тех немногих людей, которые мне доверены. Это нужно мне, Виолат, чтобы я мог жить как человек и сохранять хотя бы каплю достоинства. — Грёневольд отвернулся и сказал: — Пожалуйста, постарайтесь понять, почему это нужно именно мне — после всего, что произошло в моей жизни.

— Еще совсем недавно я считал вас человеком, который ко всему относится с иронией, — сказал Виолат и покачал головой.

— Эх, ирония, знаете ли, для нас просто заменитель толстокожести, которой другие обладают от природы.

— Если не возражаете, я сегодня вечером зайду к вам на часок, — сказал Криспенховен на перекрестке.

— Да, приходите, пожалуйста, — сказал Грёневольд и попрощался.

Бекман открыл в учительской все окна, расставил по местам стулья, сунул окурки в свою жестяную коробку и вытряхнул пепельницу.

Потом он взял под мышку чучело попугая, свистнул Микки, который бродил по коридору, и побрел наверх, в биологический кабинет.

Перед дверью 6-го «Б» он остановился и пробормотал:

— Нынче эти остолопы наверняка забыли покормить свою зоологию.

Он вошел в класс и остановился перед террариумом. Микки сел возле него на задние лапы и завилял хвостом. За грязным стеклом копошились хомяки, замирали на своих кривых задних ножках и неподвижным взором смотрели в одну точку. Глаза их поблескивали беспомощно и голодно.

Грёневольд чуть не споткнулся о чьи-то ноги.

Затемин сидел на лестнице у самой двери, ведущей с террасы в коридор, опершись локтями о колени, обтянутые джинсами, и сжав голову кулаками. Он вскочил только тогда, когда перед ним встал Грёневольд.

— У меня есть письмо для вас, — пробормотал он. — А его я уже не застал.

— Кого не застал? — спросил Грёневольд и открыл ключом дверь своей квартиры.

Затемин ничего не ответил и вошел за ним следом.

— Садись, пожалуйста!

Грёневольд разорвал конверт, прочел, перевернул записку, прочел еще раз.

— Нет! — сказал он. — Нет!

И потом:

— Этого не может быть!

Затемин стал перед книжными полками, повернувшись к нему спиной.

— Ты знаешь, что он написал?

— Нет, но догадываюсь.

Грёневольд сел на зеленую табуретку возле письменного стола. Бросив конверт на лист промокательной бумаги, расстеленной на столе, он увидел, что перед ним лежит виза.

Он еще раз прочитал письмо Рулля, на сей раз вслух:

— «В Польше! Мне кажется, именно там немец должен прежде всего загладить свою вину».

Есть учреждения, в которые можно обратиться, — сказал Грёневольд. — В Берлине есть польская военная миссия. Я сегодня же узнаю адрес. Ему только восемнадцать. Существует негласный обмен.

Грёневольд взял записку и принялся расхаживать по комнате.

— Ты с ним успел поговорить? — спросил он Затемина.

— Нет, он исчез. У нас, то есть у его друзей, всегда был ключ от его комнаты. Было совсем неплохо. Хоть часок чувствовали себя как дома. Даже если его не было. Так вот, когда я пришел из школы, он еще не вернулся. Я двинул домой и самое большее через четверть часа пришел снова, но его уже и след простыл.

— Господи, но почему же он не пришел сюда?

— Вы бы его удержали? — спросил Затемин.

— Ну конечно, я бы его удержал!

Грёневольд взмахнул кулаком.

— Он это знал, — пробормотал Затемин. — Потому-то он больше и не зашел к вам.

Грёневольд еще раз прочитал открытку.

— Ты понимаешь что-нибудь? — спросил он. — На обратной стороне написано: «Историю про агента я сам сочинил! Я хотел во что-то верить».

Затемин вздрогнул и уставился на Грёневольда.

— Эту открытку я ему положил на стол, — выдавил он. — Чтобы он знал.

Затемин опустился в кресло, сунул руки в карманы и поднял плечи.

— Они же его не пропустят, — сказал он. — И вообще он там не сможет жить. Такому человеку, как Рулль, там будет тяжело, вы понимаете?

Грёневольд подошел к столу, отпер ящик, взял оба конверта и аккуратно сунул их в потрепанную папку.

Затемин вдруг вскочил с места.

— Но где вообще можно жить? — закричал он. — Где еще есть смысл быть молодым? И надеяться, что когда-нибудь будут, действительно будут свобода, мир, справедливость?

Грёневольд запер ящик.

— Скажите же что-нибудь, господин Грёневольд!

— Здесь.

— Здесь? — Затемин гневно посмотрел на него. — Почему?

— Потому что здесь, может быть, еще имеет смысл возмущаться! Несправедливостью, ложью, насилием. И добиваться справедливости, правды, свободы.

Затемин подошел к окну, отодвинул занавеску и прислонился головой к стеклу.

— Он вернется, — пробормотал он. — Рулль вернется. Я уверен.