На этом мы кончаем обсуждение злополучного дела Рулля. Мы с вами, коллега Грёневольд, можем как-нибудь в ближайшие дни еще раз побеседовать об этом за кружкой пива, как мужчина с мужчиной. Если больше никто не хочет высказаться, приступим к голосованию. Ах да, коллега Криспенховен хотел еще что-то сказать.

— О господи, сделай, чтобы наступил вечер, пусть хоть с самого утра, — сказал Нонненрот.

— Господин директор, разве Рулль не будет достаточно наказан, если мы в аттестате поставим по поведению «достойно порицания» и напишем крепкое письмецо родителям? Мы можем также обязать Рулля каждый день в послеобеденное время являться на два часа ко мне. Я готов с ним заняться.

— Господин Криспенховен, — сказал Випенкатен, — с вашей нежной терапией вы у этого поколения закоренелых преступников ничего не добьетесь. Вы не можете апеллировать к совести и чувству долга у тех, кто не имеет ни совести, ни чувства долга.

— А на наши выпускные свидетельства промышленность все равно плюет, — вмешался Матцольф.

— Это скандал, — сказал Гнуц. — Мы шесть-семь лет мучаемся с этими мальчишками, а что делают учебные мастерские: проверяют их пригодность, господа. И отнюдь не только в техническом или психологическом плане, нет: господа инженеры проверяют знания по немецкому и истории, по математике и…

— При этом сами они, так сказать, скороспелые специалисты!

— Это же полнейшая дискредитация школы, господа!

Гнуц опять повернулся к Криспенховену.

— Коллега, вы действительно хотите поставить свое предложение на голосование? — спросил он озабоченно.

— Да, я бы этого хотел, господин директор.

— Ну хорошо. Итак, имеются два предложения.

— Три.

— Ну, я полагаю, что коллега Грёневольд в душе давно отказался от своего предложения, которое представляет собой скорее просто благородный порыв…

— Нет, — сказал Грёневольд.

Гнуц опустил глаза.

— Кто еще хочет высказаться? Коллега Годелунд.

Перед Годелундом лежала записная книжка.

— Я до сих пор не участвовал в обсуждении, потому что веду в шестом «Б» только уроки евангелического вероисповедания. Но, может быть, именно потому я должен в последнюю минуту внести компромиссное предложение. Я согласен с классным руководителем, когда он вполне разумно говорит: Рулль не бандит, хотя я, со своей стороны, отнюдь не склонен, как это делает коллега Грёневольд, видеть его в роли Дон-Кихота. Он не так прост, как кажется. И потому я поддерживаю — sine ira et studio^[160] — точку зрения, что его следует строго наказать. Но, спрашиваю я себя, возможно ли это только путем исключения? Видите ли, мальчик хотел, продолжив образование, стать учителем…

— Что? — спросил Випенкатен.

— Я случайно узнал об этом: Рулль хочет стать учителем.

— В это невозможно поверить!

— Где же? В Восточной зоне? — спросил доктор Немитц.

— Нет, в порядке помощи слаборазвитым странам, — в Конго, — сказал Нонненрот.

— Тогда не удивительно, что наша профессия, с социологической точки зрения, из года в год все больше деградирует.

— Ну, ему я бы не доверил своих детей, — сказал Хюбенталь.

— Как бы там ни было, — продолжал Годелунд, — если мы сейчас исключим Рулля из школы, он согласно правилам не сможет поступить в другую школу, то есть не сможет получить аттестата, и тем самым его планы относительно будущей профессии заведомо обречены на провал. Чтобы избежать такого сурового решения, я предлагаю избрать путь, связанный не с исключением, а с переводом. Тогда нам не придется с ним больше мучиться, Рулль покинет нашу школу, но он сможет в другой школе, хотя и ценой потери года, получить аттестат.

— Это компромиссное решение, к которому стоит прислушаться, — сказал Харрах.

Гнуц поднял брови и посмотрел на Випенкатена. Тот только покачал головой.

— Если здесь не желают соблюдать элементарных приличий, то я немедленно ухожу из школы, пусть даже не дождавшись высшей ставки, — сказал он.

— Господин Грёневольд.

— Коллега Випенкатен только что упомянул слово «приличие». Поскольку все мои попытки вызвать сочувствие к мальчику и призывы разобраться в его и нашем положении не имели никакого результата, я прошу собрание уделить мне еще две-три минуты, — сказал Грёневольд, встал и открыл проигрыватель, который стоял возле него в шкафу для наглядных пособий.

— Свят, свят! — воскликнул Нонненрот, стоя в дверях. — Никак гроб сейчас отодвинут в сторону и танцы будут продолжаться?

Грёневольд вынул из ящика пластинку и поставил ее.

— Приличие, — сказал он, — из всех упомянутых здесь ценностей самая простая, самая естественная, необходимость которой все мы признаем со спокойной совестью, не так ли? Как сказал коллега Випенкатен: «Если здесь не желают соблюдать элементарных приличий». И всем сразу ясно, о чем речь. А Рулль пошел наперекор этой основе основ нашей педагогики, и потому он должен быть наказан. Все совершенно ясно…

Грёневольд поднял мембрану.

— Но что такое, в сущности, господа, эта основа основ вашей педагогики? Эти ваши приличия? Ведь даже самое слово потеряло свое значение!

— Если вы не знаете, что такое приличие, — сказал Хюбенталь, — то вам не мешало бы этому научиться!

Грёневольд опустил звукосниматель.

Голос такой же, как их голоса, сказал:

— Выдержать это и — если не считать исключений, порожденных человеческой слабостью, — сохранить приличия, вот что нас закалило! Это не написанная еще славная страница нашей истории…

Грёневольд выключил проигрыватель и вернулся на свое место.

— Никак это глас самого господа бога в среде тернового куста? — сказал Нонненрот.

Грёневольд сел.

— Это была фраза из речи, с которой Генрих Гиммлер выступил перед палачами, когда они осуществляли «окончательное решение» еврейского вопроса, уничтожив шесть миллионов людей.

— Пять и восемь десятых, по последним данным, — уточнил Йоттгримм.

— Повторите это еще раз!

— Пять и восемь десятых.

— Хотели ли вы сказать еще что-нибудь, коллега Грёневольд? — спросил Гнуц.

— Нет, — сказал Грёневольд.

Гнуц поднялся.

— Господа коллеги, поскольку никто больше не хочет взять слова, приступим к голосованию. Предложение номер один исходит от меня и вам известно. Присутствуют ли все господа с решающим голосом?

— Да, кроме викария…

— Этот заупокойную мессу служит…

— Какое там, мальчишка-то евангелист, — сказал Матушат.

— Господин Нонненрот…

— Здесь! Мужчина и птица с победой летят! — рявкнул Нонненрот и подошел к умывальнику. — Посадка на воде.

— А господин Куддевёрде?

— Он же поручил вам проголосовать за него, господин Нонненрот?

— Так точно, к востоку от Эльбы это принято.

— Ну хорошо. Итак, приступим к голосованию: кто за мое предложение немедленно исключить из школы ученика Йохена Рулля, шестой класс «Б», за подстрекательство против учительского состава, подрыв моральных устоев среди учеников и клевету на нашу школу — точный текст приказа мы еще отработаем совместно с господином доктором Немитцем, — итак, кто за то, чтобы немедленно исключить из школы этого Рулля, прошу поднять руки! Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять! Девять. Я насчитал девять голосов, помогите мне, пожалуйста, проверить, точно ли это, господа! Верно, девять?

— А ваш собственный голос, господин директор? — спросил Грёневольд.

— Нет, я хотел бы воздержаться, уважаемый коллега, — сказал Гнуц. — Проверим еще раз: кто голосует против моего предложения? Один, два, три голоса! Кто воздержался? Один, два, три, четыре, пять! Господа, тем самым отпадают предложения Грёневольда, Криспенховена и Годелунда. Дело Рулля окончено. Благодарю вас, господа, и желаю всем приятного времяпрепровождения. Всего хорошего!

— Скажите, господа, что это случилось сегодня с коллегой Грёневольдом? — спросил Гнуц в коридоре. — Должен признаться, что моя доброжелательность была подвергнута чрезмерному испытанию.