— Нет, господа, такой нам здесь не нужен. Из всего сказанного может быть только один вывод: вон из школы, закрыть ему путь к дальнейшему образованию! Пускай станет каменщиком, может, на работе уймется.
— Работать эти плебеи тоже не желают, — сказал Кнеч. — Только склоки затевать!
Гнуц с удовлетворением отметил благоприятную перемену в настроении собравшихся.
— Следующим просил слова господин Виолат.
— Мне кажется, мы должны были бы подойти к этому делу и с совсем другой стороны — с точки зрения психологии. Мальчик родился по ту сторону, в Силезии, в сорок пятом, среди поляков. Его отец был в плену. Вернувшись после долгого отсутствия на Запад, он нашел уже пятилетнего мальчика. Отец — я хорошо знаю отношения в их семье — всегда был и так и остался для сына чужим. Кто хоть немного разбирается в психологии, легко может себе представить, как это травмировало его душу.
— Вот этого-то я и ждал, — сказал Нонненрот. — Только психологии не хватало, чтобы все окончательно запуталось. Не будем себя обманывать, господин Виолат: раньше в такой истории все было бы ясно, как при сборе гороха: хороший в корзину, а плохой — свиньям на корм. А нынче по каждому поводу начинается треп с применением психологии. Появится какая-нибудь скотина и наделает тебе на башку, сразу же тут как тут мозговых дел мастер и поясняет, что это вовсе не та милая скотинка нагадила тебе на башку, а что все дело в эдиповом комплексе. Хватит! Этому пророку из Богемии и Моравии, который возвестил о великой миссии нижней части живота, надо было стать торговцем нитками, а не изобретать вопросники для сексуальных преступников и наркоманов.
— Ты прав, — задумчиво сказал Гаммельби. — В скором времени за каждым учителем в класс будет следовать врач-психиатр.
— Прошу спокойствия, — энергично сказал Гнуц. — Господин Виолат, пожалуйста.
Виолат сплел пальцы обеих рук, опустив их между коленями, и смотрел в пол.
— Мальчик, бессознательно конечно, весь еще находится в материнском мире, в области эмоций, в фантазии, в сфере душевных переживаний. Поначалу этот мир душевных переживаний был для него неразрывно связан с материнским началом. Теперь, на грани половой зрелости, он сменяется миром искусства.
— Какое там, наглотался современной литературы, а теперь блюет этот винегрет прямо на нас! — пролаял Нонненрот.
— Чего мальчику недостает, как, впрочем, и многим другим в наше время, — сказал Виолат, — это уважения к отцу, согласия с отцом. Проще говоря: он любит мать и ненавидит отца. И не столько своего собственного, родного отца, сколько вообще мир отцов, мир авторитета, порядка, законности.
— Слушайте, ребята, бросьте вы эту чепуху, — сказал Нонненрот и заломил руки. — Раньше это называлось просто и убедительно: переходный возраст, и было от него прекрасное средство: дать как следует по заднице — так сказать, по заслугам и честь!
— Я попрошу вас все-таки, — сказал Гнуц, с трудом подавив улыбку.
Виолат продолжал, не поднимая головы:
— Если мы пойдем на то, чтобы исключить мальчика, его духовному развитию будет нанесен непоправимый урон, и это, быть может, навсегда толкнет его в состояние психической неуравновешенности и сделает невротиком.
— Говорят, теперь каждый десятый немец — неврастеник, — сказал Кнеч. — Читали об этом?
— Нет, но каждый четвертый американец — точно.
— А в России этого не знают! — воскликнул Риклинг.
— Ну, не скажите, — покровительственным тоном сказал д-р Немитц. — Если вспомнить Достоевского… Но уж в Китае-то наверняка дело обстоит по-другому.
— Они в нашей декадентской Европе еще тоже заработают хорошие неврозики, — сказал Нонненрот.
— Господа! Кому говорить, пока решаю я. Прошу вас, господин Виолат.
— Мальчик сейчас находится в процессе выздоровления, как ни странно это звучит. Насколько это выздоровление продвинулось вперед, иными словами, насколько он уже выздоровел, я мог убедиться недавно, когда он нарисовал передо мной образ идеального учителя. Это, без сомнения, был его классный руководитель, его он имел в виду, к нему впервые было адресовано его признание, его духовное согласие с отцовским миром.
Мне кажется, нам следовало бы прежде всего разобраться в психологии этого юноши! Это не означает, что мы должны одобрить все, к чему приводят его многочисленные комплексы. Но мы прежде всего должны его понять. И главное: мы должны ему помочь.
Нонненрот поперхнулся.
— А эту задачу мы сможем выполнить только в том случае, если дадим мальчику возможность сбалансировать силы, которые разрывают его; и надежда на это допустима лишь в том случае, если мы его не исключим. Поэтому я присоединяюсь к предложению классного руководителя.
Виолат вдруг встал, взял ключ от туалета и вышел.
— Несомненно, интересный аспект, — сказал Гнуц. — Кто-нибудь еще хотел бы высказаться по делу Рулля?
— Проголосуем наконец, — вмешался Риклинг. — Время идет к двенадцати.
— Дорогой коллега, это не должно помешать нам соблюсти чрезвычайную осмотрительность, — сказал Гнуц. — В такой ситуации, как эта, когда речь идет о радостях и горестях молодого человека, мы не должны скупиться ни на свое время, ни на свои усилия. Господин доктор Немитц просит слова.
— Я не могу избавиться от ощущения, что здесь лежит в родах некая психологическая гора, которая рождает дисциплинарную мышь, — сказал Немитц и взял сигарету. — Конечно, все, что здесь говорилось по… у меня язык не поворачивается сказать по «делу Рулля», я предпочитаю говорить о «руллевском демонстративном поведении»… и сейчас и вообще, — все, что здесь было высказано по этому поводу, очень трогательно: сочувствие просто переливается через край. И я не хотел бы, несмотря на то, что и я принадлежу к тем, против кого ополчился наш юный Катилина, я вовсе не хотел бы задавать вопрос, который в общем-то напрашивается сам по себе: не перестарались ли мы в своем желании делать добро? Нет, перестараться здесь невозможно: ведь в наших руках самый благородный материал, который существует на этой земле, — человек, молодой человек.
Но — и этот вопрос не риторический, я действительно вас спрашиваю: не приписываем ли мы в этой дискуссии нашему фрондеру такой уровень, которым он, просто по бедности мысли, вовсе не обладает? Не проецируем ли мы свои собственные, очень серьезные проблемы на грубый экран?
Для меня этот Рулль — классический пример пролетария. Не лишенный способностей, обладающий завидной жизненной силой, он абсолютно не в состоянии вникать в более сложные проблемы и ситуаций. Он не способен различать те промежуточные тона, без которых немыслима культура, как сюжет художественного произведения без какого-то общего настроения, атмосферы; но при этом он достаточно чувствителен, чтобы peu à peu[157] ощутить свою принадлежность к низам, и потому он, полный неприязни, восстает против всего, что мы в своей школе — как и во всякой другой школе Западной Европы — привыкли ценить, что определяет всю нашу жизнь и за что многие и лучшие из нас готовы были умереть! Уважаемый коллега Випенкатен уже упомянул некоторые из этих элементарных понятий: порядок, справедливость, долг. Я хотел бы этот список дополнить хотя бы еще такими понятиями, как вкус, стиль и шарм. Все это категории, которые недоступны такому чурбану, как Рулль, и всегда будут недоступны.
Д-р Немитц откинулся на спинку, покачался на задних ножках своего стула и посмотрел вверх.
— Господа коллеги, этот недоразвитый мечтатель, вздумавший исправить мир, решил всех нас — себя я ни в коей мере не исключаю — обвести вокруг пальца; он ведет себя как пресловутый слон в фарфоровой лавке, он грубо нарушает правила игры, по которым действует «педагогическая провинция», и не только она. Мы близки к тому, господа, чтобы пасть жертвой одной из самых трогательных слабостей цивилизованного человека: его faible[158] к примитиву! Да, я даже склонен видеть здесь некоторую аналогию с амбивалентной симпатией многих интеллектуалов к коммунизму. Господа, позвольте мне нарисовать перед вами гротескную картину: мы со своим разросшимся до самопожертвования благородством растим себе троянского коня! От дальнейших пояснений я, как мне кажется, могу воздержаться.
