— Принеси-ка мне бутылку колы! Да поторопись, одна нога здесь, другая там! — сказал Нонненрот в коридоре.

— Я хотел у вас кое-что спросить.

Рулль остановился на лестнице и посмотрел на зажатые в ладони тридцать пфеннигов.

— Мне некогда. Педсовет — ты же слышал!

— Я не задержу вас.

— Валяй, да побыстрей! — сказал Нонненрот на ходу. — Ну, выкладывай!

— Вы действительно не слышали, что я читал?

— Что я, Бетховен, что ли? Конечно, слышал!

— Да, но вы ничего не сказали!

— А что я должен был сказать? Ты поднабрался словечек от какого-то бунтаря-одиночки и теперь бьешь стекла в ратуше и хочешь изменить мир. Правильно я говорю?

— Это было не мое сочинение.

— Так я и думал. Я уже это где-то слыхал!

— Но то же самое мог бы написать и я.

— Ну все равно тебе повезло! Парень, тридцать лет назад нас до тошноты накачивали Шиллером, Клейстом и Гельдерлином. Потом мы орали «Пора, камрады!» и «О святое сердце народов, отечество», и нам казалось, что это сочинили мы сами! А семнадцать парней из моего класса даже в братской могиле все орали: «Германия будет жить, даже если мы погибнем!»

— Да, но сейчас речь идет о…

— Знаю, знаю, приятель! Не думай, что мы, старики, все mente captus^[124]. Но одно запомни: мир никогда не изменится. Он был, есть и будет дерьмо.

— Да, но так нельзя жить! — сказал Рулль.

— Как?

— Ну, без чего-то, во что можно верить, что помогает человеку, ради чего стоит… — с трудом проговорил Рулль. — Справедливость, гуманность, свобода — этому учили нас шесть лет. Не может же все это…

— А теперь вот что, Парцифаль, — сказал Нонненрот. — Кое-как дотяни здесь еще три недели, а потом забудь все это поскорее и становись продавцом автомобилей, маклером по продаже домов или монтируй холодильники!

— Но это…

— Это материализм в его западной форме. Здесь все друг друга пугают материализмом, чтобы успеть самим слизать сливки. А потом идут в храм и молятся: «Господи, не дай красному материализму завладеть нами! Сохрани нам черный!» Европа, христианство, принципы гуманности и милый, милый капитализм этого бы не пережили!

Рулль пристально взглянул на Нонненрота.

— Да, но… — сказал он снова и посмотрел на отделанную под дуб дверь учительской.

— Что в жизни действительно имеет цену, парень, так это кошелек! Кошелек, и только кошелек. Все остальное — это отвлекающие маневры.

— Дерьмо, — сказал Рулль и отвернулся.

Нонненрот снова засмеялся и открыл дверь.

— Тащи колу! — крикнул он. — Да похолоднее! Валяй!

Рулль медленно поплелся дальше. На лестнице его обогнал Адлум.

— Пойдешь сегодня после обеда в бассейн?

— Нет. Мне надо поискать себе другую работу, — сказал Рулль и потащился к выходу.

— Я поручил уважаемому коллеге Випенкатену разработать новый школьный распорядок, — сказал Гнуц, перекатывая сигару между большим и указательным пальцами. — К сожалению, нельзя больше игнорировать тот факт, что положение с дисциплиной в нашей школе поистине катастрофическое! Мы, то есть педагогическая коллегия и я, вынуждены поэтому сильнее натянуть вожжи! Вам уже удалось создать комиссию для обсуждения этой жгучей проблемы, дорогой коллега?

— Очевидно, в комиссии будут сотрудничать господин Хюбенталь и, возможно, господин Грёневольд.

— Возможно?

— Именно возможно.

— Ну, хорошо. Буду ждать и надеяться, а вам, коллега Випенкатен, я был бы чрезвычайно признателен, если бы вы — ну, скажем, в течение двух недель — представили мне свои предложения. Так как большая школьная реформа, к нашему общему сожалению, я даже могу сказать, к нашему глубочайшему огорчению, заставляет себя ждать, давайте — я имею в виду каждого из вас в отдельности, господа, — давайте по крайней мере подвергнем школьный распорядок пересмотру и будем выполнять его, руководствуясь двумя главными принципами всякой педагогики: любовью и строгостью! Любовь и строгость в разумных пропорциях — это две колонны у входа в любую академию, в Афинах времен Платона или сегодня…

Гнуц вдруг запнулся, сердито стряхнул пепел со своей сигары, озадаченно посмотрел на безмолвного попугая и сказал подчеркнуто любезно:

— У нас же есть комната для учебных пособий!

— Мне этот бывший говорун нужен каждое утро для урока биологии, — сказал Нонненрот. — А Куддевёрде он нужен как модель для рисования. И потому нет никакого смысла таскать его каждый раз в чулан.

Гнуц великодушно махнул рукой.

— Ну, хорошо. Итак, вот все, что касается пересмотра школьного распорядка. Перейдем к пункту второму. В начале нашего заседания — собственно, я бы предпочел сказать: нашей встречи, но, пожалуйста, продолжайте вести протокол, коллега Матушат, — вы, очевидно, заметили, что я опоздал на несколько минут. Прошу извинить меня за это. Причина носит отнюдь не личный характер: я говорил по телефону с правительством. Как вам уже известно, каждой школе полагается из специального бюджета для усовершенствования и модернизации методов обучения тысяча марок, которые можно сразу же использовать. После, так сказать, установления личных контактов с ответственным референтом, мне удалось добиться, что мы — и здесь наша школа явится исключением — получим не тысячу, а полторы тысячи марок.

— Браво! — сказал Нонненрот.

— Я, со своей стороны, предлагаю купить на эти деньги телевизор.

— Неужели мы истратим на это полторы тысячи марок, господин директор? — спросил Харрах.

— Дорогой коллега, мы не должны ничего жалеть для наших детей.

Куддевёрде кивнул в знак согласия.

— А теперь ad hominem^[125]. Господа, я имею удовольствие представить вам нашего нового коллегу, учителя английского языка и истории, преподавателя реального училища господина Йоттгримма!

Йоттгримм поднялся, застегнул пиджак и слегка поклонился во все стороны учительской.

— Я искренне рад, господин директор, что мне выпала честь трудиться вместе с вами и вашей педагогической коллегией на благо нашей молодежи, — сказал он.

Гнуц растроганно кивнул и продолжал:

— Господин коллега Йоттгримм до этого преподавал двенадцать лет в реальном училище в Дюссельдорфе. Он, так сказать, уже старый возница. Я думаю, его не надо учить, как управляться с лошадью. Кстати, если позволите упомянуть: в последней войне коллега Йоттгримм был офицером подводной лодки. Как он сообщил, он потопил много сотен тысяч брутто-тонн!

Йоттгримм с горделивой скромностью ответил на полдюжины восторженных взглядов.

— Я всегда считал, что в педагогической коллегии, которая стремится к полному согласию, необходима некоторая откровенность в частной сфере, контакт между людьми, — пояснил Гнуц. — Может быть, господин коллега Йоттгримм, вы будете столь любезны и расскажете нам, чтобы, так сказать, завершить церемонию вступления в должность, кое-что о вашей тогдашней деятельности? Я полагаю, это интересует всех нас, верно ведь, господа?

— О, это было так давно, — быстро сказал Йоттгримм и покраснел. — К тому же есть много причин, чтобы не воскрешать в памяти события тех лет.

В глазах присутствующих отразилось сочувствие или разочарование.

— Ну, мы, разумеется, не ждем, что вы развернете перед нами всю трагическую картину ваших походов на врага, — сказал Гнуц. — Есть раны, которые нельзя бередить: это понимает каждый. Но хотя бы одно из многих сохранившихся у вас воспоминаний — быть может, ту историю вашего неудавшегося, к сожалению, побега, историю, полную необыкновенных приключений, — что касается меня, я бы с удовольствием послушал ее еще раз. И я уверен, что среди членов коллегии вы найдете благодарных слушателей.

— Что ж, если господа коллеги действительно… — Натренированным взглядом Йоттгримм сразу уловил численное превосходство кивавших и начал: — После высадки союзников на полуострове Котантен — это было шестого июня сорок четвертого года — меня с моим экипажем перевели в морскую пехоту. Девятого июня мы попали в плен к американцам. А в порту Шербур еще находилось несколько наших подводных лодок. Вы, возможно, не знаете, господа, что перед самым концом войны мы так усовершенствовали свою технику, что, с одной стороны, могли действовать незаметно для вражеских радаров, а с другой стороны, со дня на день могли ожидать применения атомных торпед.