— Хайль, камрады! Ну и вонь же здесь, как в обезьяньем питомнике!

— Хайль, господин Нонненрот!

— Сесть! Открыть учебники биологии: глава одиннадцатая, «Модификация». Читай, Курафейский!

— Кто-то стучит, господин Нонненрот!

— Войдите! Рота, встать! Равнение направо!

Дворник принес книгу приказов. Нонненрот прочел циркуляр и сказал:

— Вам Везет больше, чем дозволено полицией, вы, кретины: в двенадцать педсовет.

Всеобщее веселье, суматоха, ликование.

— В чем дело? — вдруг рявкнул Нонненрот. — Почему орете, как стадо диких обезьян? На следующем уроке биологии будете у меня делать письменную работу! И капканов для вас наставлю, папуасы несчастные! Тиц, вынь руку из кармана!

Бекман понимающе ухмыльнулся, пожал протянутую Нонненротом руку, поблагодарил за сигарету и заковылял прочь.

— Всем сесть, да побыстрее! Чего тебе, Муль?

— У нас еще есть штрафное задание, господин Нонненрот!

— Конечно, как всегда. Тема?

— Критика взрослых.

— Ты что, спятил?

— Нет.

— Что ты себе позволяешь, ты, психически неполноценный пигмей?

— По телевизору об этом была дискуссия, и мы должны были написать о телепередаче, господин Нонненрот!

— По телевизору! Ты, видно, каждый вечер торчишь у экрана, вдыхаешь ароматы далекого большого мира, а? Смотри, чтобы тебе на пасху не вылететь в трубу. Что это была за дискуссия?

— Критика взрослых.

— Дискуссия?

— Да, дискуссия, ее вела молодежь обоего пола!

— Дискуссия! От одного слова воротит! В мои школьные годы никаких дискуссий не вели, тогда подчинялись.

Нонненрот спохватился и устало опустился в кресло.

— Ну, читай, Рулль! Шанко, Курафейский, Гукке, Клаусен, подать домашние тетради!

Рулль обменялся с Курафейским бесшумными сигналами, встал и, не выходя из-за парты, принялся неохотно и монотонно читать:

«Критика взрослых.

— Нет, а этот джаз! Когда мне было столько лет, сколько тебе, цивилизованный европеец постеснялся бы даже слушать этих классиков джунглей!

— Да ну! А как насчет чарльстона, который папаша так лихо отплясывает на вашей свадебной фотографии в семейном альбоме? Что говорил по этому поводу дедушка?

— Когда мне было столько лет, сколько тебе, цивилизованный европеец постеснялся бы выделывать эти идиотские прыжки, позаимствованные на диком Западе! Тогда танцевали вальс, венский вальс!

— Да ну! А что говорил по этому поводу прадедушка?

— Ну, хорошо. Но эта необузданность! Такого у нас не было! Тогда никто и ни за что не посмел бы ломать стулья! Целый зал, полный поломанных стульев, а ведь это государственная собственность! В наше время это было невозможно!

— Конечно, но вы, распевая хоралы и национальные гимны, отправлялись на войну! Прадедушка в 1870 году, дедушка в 1914 году. А папаша в 1939-м. Вы разбили вдребезги полмира — мы предпочитаем, уж если у нас руки чешутся, выломать ножки у стула. Их хоть можно потом приклеить обратно.

— Да, но эта детская преступность, несовершеннолетние главари банд…

— Спокойно! Не будем мелочными и отвлечемся от того, что прадедушка, дедушка и папаша при содействии своих сверстников отправили на тот свет столько же европейских христиан, сколько было их самих, то есть получается в среднем по убийству на нос; но отвлечемся от этих десятков миллионов убитых — преодолевать прошлое вы все равно предоставили нам — и вернемся к нашей повседневности: кто снимает эти крими, вестерны, кто обрушивает на нас эти сексбомбы, которые нас развращают? Может, полузрелые стиляги? Нет, вполне зрелые господа!! Они неустанно заботятся о том, чтобы подрастающая смена потребителей поскорее обзавелась солидным жизненным опытом, а они сами обзавелись нашими монетами! А уж поскольку вы каждый вечер так аппетитно показываете нам, что можно иметь от этой сладкой жизни, — почему же и нам не захотеть обладать всём этим?

— Да, но в наше время отношения между полами были гораздо безобиднее, я бы сказал: чище!

— Хватит! Хватит! Надоело! От такой лжи волосы дыбом встают. У нас же есть глаза, и мы имели возможность познакомиться с содержимым книжных шкафов прадедушки, дедушки и папаши. Книжных шкафов и даже ящиков письменных столов с сувенирами из Парижа, припрятанными в самом дальнем углу, под семейными альбомами. Довольно! Уж не подрывайте и без того шаткую веру в правдивость ваших слов! Мы еще не начали кидаться грязью, зачем же вы спешите отмыться?

И потом, между нами: почему мы ходим во все эти погребки, где играет джаз, в бары-автоматы, на всякие вечеринки? Потому, что у нас нет дома. Потому, что в своем доме мы не чувствуем себя дома.

У вас больше нет для нас времени. Вам же надо делать деньги и потом отдыхать от своих утомительных дел, чтобы завтра суметь сделать еще больше денег! Ну, разумеется, для нас! Чтобы мы не приставали, вы откупаетесь деньгами от неприятной обязанности нас воспитывать. И предпочитаете подарить нам мопед, проигрыватель или десять марок на вечеринку.

У прадедушки был Железный крест первой степени. Он лежит на красной бархатной подушечке под стеклом. Прадедушка был примером для своего сына.

У дедушки был Железный крест первой степени. Он приколот к его фраку. Дедушка был примером для своего сына.

У папаши был Железный крест первой степени. Он валяется в коробке из-под конфет, под старыми шляпами. Папаша для своего сына не пример.

Я надеюсь, что у меня не будет Железного креста первой степени».

Нонненрот спокойно проверил последнюю тетрадь и сказал:

— Ну, кончил свою брехню? Радуйся, что я не слушал! Лабус, раздай-ка тетради! Ну и грязь: словно чумазая свинья приложилась. На чем мы остановились, Клаусен?

— Мы собирались читать учебник по биологии!

— Ах да, «Модификация». Что мы понимаем под модификацией, Фариан?

— Модификация — это изменения во внешнем виде растения, животного или человека, которые возникают под воздействием внешней среды.

— Ну ладно. Откройте главу одиннадцатую! Чего еще тебе, Петри?

— Можно читать?

— Я сам буду читать. Вы все запинаетесь, как готтентоты. Чтобы к следующему разу выучить все как следует, усекли?

Нонненрот уселся за кафедрой и принялся читать: «Модификация».

Этого не может быть. Не может же он просто сказать: «Радуйся, что я не слушал!» Он же должен был мне влепить, да так, чтобы я своих не узнал! И потом он обязан был начать с нами разговор. Пускай бы он даже орал. Но отделаться, сказать: «Радуйся, что я не слушал!» — это же невероятно. И ведь это не я сочинил. Свое я отдал Курафейскому, он боялся, потому что Немитц задумал его провалить. Почему же Нонненрот ничего не говорит? Да они все просто оглохли. Утопающий может кричать сколько угодно — никто не поможет! Они ругают все, что есть сегодня; они крестятся от страха перед тем, что будет завтра, но они молчат, как могила, о том, что было вчера. Они умывают руки, они грозят, они лгут и снова молчат. Нет, мне придется сдаться. Они вообще не понимают, чего хотим мы. Это невероятно, но они этого действительно не понимают. Они так чудовищно тупы, ты можешь выть от тоски, они все равно не заметят, чего мы, собственно, хотим. Мы хотим настоящих учителей! Учителей, которых можно обо всем спросить. И которые ответят. А этот Буйвол сидит за своей кафедрой, хвастается жизненным опытом, весь протух от безделья, хрюкает от удовольствия, что мы в его власти, и читает из учебника биологии о модификациях. «Учителя вроде этого вовсе не так уж плохи, — сказал Лорд. — У них я могу заниматься тем, что меня действительно интересует, и могу не опасаться каждую минуту, что мне помешают». Но если бы это зависело от меня, то весь класс бы взбунтовался! Открыто возмутился бы тем, что ему вот уже сколько лет каждое утро вместо уроков преподносят всякую ерунду. Надо поговорить с Грёневольдом. Как — уже звонок? Ведь только двенадцать. Ах, да, у них педсовет.