— Зайдем в химический кабинет, там пусто.

Они сели рядом на скамью в маленьком чистом амфитеатре. Криспенховен поискал в кармане спички и стал прочищать свою трубку.

— Ты чем-нибудь разозлил господина доктора Немитца? — спросил он.

— Нет, точно нет.

— Откуда же взялась единица за устный ответ?

— Это было вот как, господин Криспенховен: на каждом уроке немецкого каждый ученик должен прочитать наизусть какое-нибудь современное стихотворение — «стихотворение дня». Примерно три недели назад была моя очередь, я подыскал один стишок, он назывался «Антипоэзия». Мне это стихотворение тогда показалось ужасно смешным, классу тоже; мы так ржали! Но доктор Немитц сказал, что я пролетарий, который ничего не смыслит в современном искусстве, и мне надо было оставаться там, по ту сторону зональной границы. Социалистический реализм — как раз то, что нужно для пролетария. А потом поставил мне единицу.

— А до этого ты в чем-нибудь провинился?

— В последней четверти ни разу.

— Сколько времени ты уже здесь?

— Два года. Наверное, мне действительно было лучше остаться там!

— Ну, ну, не выплескивай с водой и ребенка. Ты это стихотворение еще помнишь?

— Только начало:

Зачем ты завиваешь волосики, воло-о-сики,

Раз, два, три, да, да, воло-о-сики,

Если ты любишь другого?

— Н-да, — сказал Криспенховен. — Тут бы я тоже посмеялся вместе с вами. Я ведь тоже ничего не понимаю в современном искусстве. Но почему ты выбрал именно это стихотворение?

— Оно мне показалось дико смешным! Большинство выискивает стишки такого сорта. Но Немитц хочет, чтобы мы относились к этому чертовски серьезно. Мне кажется, это совсем неправильно. Но класс теперь делает все, что хочет Немитц. Большинство потому, что не могут позволить себе роскошь иметь кол. Некоторые потому, что думают, раз их родичи дома не очень-то современны, то им положено быть современными вдвойне. А знают в этом толк от силы двое-трое.

— Ты не в их числе?

— Нет, чтоб я сдох. Извините. Стихи, которые мы учили там, мне, правда, тоже не нравились.

Кто открыл Колумбово яйцо?

Конечно, партия, а не одно лицо, —

и так далее, но это хоть было понятно!

— Вы еще должны делать доклады до педсовета?

— На каждом уроке кто-нибудь должен выступить с докладом.

— Ну, вызовись как-нибудь сам.

— Сам?

— Ты понимаешь, о чем я говорю.

— Если доктор Немитц решил выставить мне двойку, он меня больше не вызовет. Это все знают.

— И все-таки попробуй. На каждом уроке проси тебя вызывать. И готовься к урокам немецкого по крайней мере в три раза лучше, чем к математике, понял?

— Да, но…

— И главное, изволь вести себя по отношению к доктору Немитцу, как…

— Как Адлум.

— Хорошо: как Адлум.

— Вы думаете, это мне поможет?

— Я поговорю с доктором Немитцем. А теперь иди во двор. Осталось всего несколько минут.

— Что он сказал? — спросил Шанко, который поджидал Курафейского на лестнице.

— Хочет поговорить с Пижоном.

— Обо мне что-нибудь говорил?

— Нет.

— Если тебя завалят, останешься на второй год?

— Ни в коем случае!

— Я тоже нет. Лучше смоюсь. Давай вместе?

— Куда?

— В Восточную зону.

— Так ведь я только оттуда!

— Ну и как?

— Дрянь! — сказал Курафейский.

К ним подошли Затемин и Рулль.

— Сходи сам к Пижону, — посоветовал Затемин.

— Да ты что, мой брат из четвертого ходил к нему, чтобы узнать, за что Пижон ему записал в журнал замечание. Пижон ему сперва хорошенько дал по морде, а потом весело сказал: «Ну, так что ты хотел узнать?»

— Что бы ты сделал в таком случае? — спросил Затемин.

— Дал бы сдачи!

— Бросьте, это же чепуха на постном масле, — возмущенно сказал Рулль. — Каждому из нас в отдельности они могут съездить по морде, а если мы возьмемся все вместе…

— Все вместе? — сказал Затемин. — Вы?

К ним подошел Нусбаум.

— Знаете анекдот про Адольфа и русского комиссара? — спросил он.

— Куда нам, — сказал Шанко.

— Апрель сорок пятого. Адольф сидит в разбомбленной рейхсканцелярии. Входит русский комиссар, поднимает пистолет и говорит: «Адольф Гитлер — война капут!» Адольф вскакивает и орет: «Товарищ комиссар, секретный приказ 2041889 выполнен: Германия полностью разрушена! Почва для коммунизма подготовлена!»

— Неплохо, — сказал Затемин. — Взамен я тебе расскажу другой… На небе тайно вывешивают красный флаг. Начинается облава. Иосиф, плотник, говорит: «Это я сделал. Я коммунист!» Ну, тут компартию небесную, конечно, запретили, Иосифа выгнали. Иосиф и говорит: «Мария, возьми парнишку, а теперь посмотрим, господа, кто спасет мир!»

— По-моему, оба анекдота — барахло, — сказал Рулль. — Впрочем, может, и не барахло, но дерьмо определенно!

Криспенховен вернулся в учительскую и стал искать Грёневольда. Тот ушел на урок.

— Вы уже имели честь приветствовать нового коллегу — только что, после четвертого урока? — спросил Годелунд.

— Нет.

— Создается впечатление, что он намерен представиться только начальству.

— Он уже здесь?

— Говорят, — сказал Годелунд.

— Видимо, он еще в кабинете директора.

— Наверняка.

Годелунд поспешно вышел. Криспенховен вдруг почувствовал себя слишком усталым, чтобы вникнуть в суть этих разговоров. Впрочем, за двенадцать лет, что он здесь работал, это ему так ни разу и не удалось. Он взял листок бумаги и начертил структурную формулу бензольной группы.

— Комик при небесной канцелярии забыл сегодня утром про свой размоченный чернослив! — сказал Нонненрот, проходя мимо Криспенховена.

Хороший выигрыш в лото, и ты покажешь задницу этому культурборделю. Эх, черт возьми, так называемые коллеги: племя ботокудов с аттестатом зрелости! Послужили бы они в твоей роте! Через три дня уже не воображали бы себя пупом земли. Казарма всегда была лучшим санаторием для невротиков, а гауптфельдфебель с плеткой о двенадцати концах добивался большего, чем Зигмунд Фрейд собственной персоной. Все они страдают оттого, что не дотянули до чина штудиенрата и что учитель начальной школы не ходит у них в денщиках. Корпорация студентов-католиков. Жалование, ссуда для служащих, выбор зятя, вечерний университет, курорт Бад Кицинген — вот их горизонт. После тех буйных лет надо было тебе остаться клеить марки у Юпа Некермана: продвинулся бы больше, чем в этом заповеднике для слаборазвитых европейцев. Все они, если не считать самых древних, из которых уже песок сыплется, и двух-трех ненормальных, стали учителями из тех же соображений, что и ты: короткий рабочий день и много свободного времени. И право на пенсию обеспечено. Одни только гаранты будущего чего стоят! Болваны, штурмующие высоты. Подмастерья со средним образованием: надежда нашего общества. Старику пришлось здорово попотеть, а молодая поросль приобщается к знаниям на ходу и в четвертом классе срочным порядком сдает экзамен на аттестат зрелости. Потом раза три сбегают в вечерний университет, встретят там снова своих учителей немецкого, физики и закона божьего, выслушают по одному докладу из области атомной философии, экзистенциальной физики и христианского авангардизма в Кумране, причем иногда всей этой чепухой занимается один какой-нибудь штудиенрат в отставке, да, а потом такой вот недотепа женится на тридцати тысячах марок, продвигается по службе и спасает Европу. Демократия! У нас ведь главное — крепко держаться в седле; впереди сильная личность, а позади хвост кометы из декоративных нулей. И при этом у них в шкафах еще хранятся остатки униформы конных штурмовиков. Образцовый демократ: Немитц! Когда ты с ним познакомился, он носил в кармане «Майн кампф» в переплете из свиной кожи с золотым обрезом и ездил по тылам вооружать ландзеров правильным мировоззрением, чтобы они не забывали крикнуть «Хайль Гитлер!», прежде чем подтереть задницу. И почему он вдруг решил утопить товарища Курафейского? Директива старика. Но почему? Впрочем, плевать…