— Значит, все-таки они были!

— Да, так вот, сначала мы три дня вылеживали в нескольких километрах позади фронта на земле, под дождем. Есть было почти нечего.

— Крестовый поход!

— Так вот, однажды ночью — мерзли мы, как собаки, — я говорю моим людям: «Лагерь плохо охраняется. Американцы бросили всех на фронт. Смоемся!»

— Мы тоже так сделали, — сказал Хюбенталь. — А когда они нас схватили, черномазые отобрали наши обручальные кольца. У одного парня вместе с пальцем. Я видел своими глазами, господа. Штыком — вот так.

— И они еще разыгрывают из себя судей!

— Да вы только вспомните Дрезден. Вы бывали в Дрездене до войны?

— Да, так вот, я говорю своим людям: «Смоемся! Раздобудем «джип», до Шербура сплошь выжженная пустыня — посмотрим, может, удастся захватить лодку, камрады!»

— Но я об этом где-то читал, уважаемый коллега! — сказал Матцольф.

— Да, потом об этом писали во всех солдатских газетах. Дело в том, что мы действительно пробились до Шербура! И даже захватили лодку. Но потом…

— Покуда несут плавники, — сказал Нонненрот.

— Когда это было, господин Йоттгримм? — спросил Грёневольд.

— Это было девятого июня сорок четвертого года, в два часа сорок пять минут ночи. Мне кажется, что это было сегодня.

Грёневольд встал.

— Извините, пожалуйста, что я уже ухожу, — пробормотал он. — Я жду срочного известия.

— Я ведь не выдам секрета, — довольно сказал Гнуц. — Господин коллега Грёневольд после пасхи снова нас покидает.

— Это еще не решено окончательно, — сказал Грёневольд и подошел к вешалке.

Директор Гнуц ободряюще улыбнулся новому коллеге. Грёневольд поднял воротник пальто, бросил короткий взгляд в сторону Криспенховена и Виолата и попрощался.

IV

После полудня Рулль отправился в квартал, расположенный за главным вокзалом. Здесь с улиц словно была содрана маска всеобщего процветания. Здесь были трущобы, бараки и развалины. И где-то между ними затерялась детская площадка с дорожкой для катания на роликовых коньках и площадкой для минигольфа. Рулль остановился, положил руки на ограду небесно-голубого цвета и стал смотреть. Дети с ликующим упрямством убивали друг друга наповал из своих посеребренных браунингов. На голливудской качалке сидела девушка лет двадцати, держа перед собой вытянутую ногу в гипсе, то и дело покрикивая: «Томас! Петра! Маркус! Габриела!» — и читала затрепанный роман.

— Не можете ли вы мне сказать, где здесь бордель? — спросил Рулль.

Девица посмотрела на него с бешенством и сказала:

— А ну убирайтесь сейчас же отсюда, свинья!

Рулль сунул сжатые кулаки в карманы своей черной куртки и поплелся дальше по улице вдоль покрытых коростой фасадов. Он подошел к закусочной, купил бутылку колы, очень медленно выпил ее и зажег над вибрирующим пламенем газовой свечи сигарету. Выпрямившись, он увидел напротив, на углу улицы, первую проститутку.

— В пять, — сказал Затемин. — Тогда в церкви не будет столько народу. Мне еще надо подготовиться к письменной по математике.

Он заправил свой шейный платок в ворот куртки, провел щеткой по волосам и взял из шкафа молитвенник.

— Не забудь помолиться за свою мать, Хорсти!

— Ну конечно, дядя.

Жилой вагончик для дорожных рабочих стоял в конце наполовину вымощенной дороги, в желтом песке за поселком, расположенным в городском лесу. Шанко сел на цементную трубу и стал ждать. Он услышал, как забулькала в горлышке бутылки можжевеловая водка, увидел свет в замочной скважине и понял, что теперь Макс скоро начнет петь.

Она стояла на лестнице пивного бара, зевала и терлась спиной о стену. Длинные, до плеч, желтые крашеные волосы упали ей на лицо, когда она наклонилась и принялась рассматривать свою подметку; тыльной стороной ладони она откинула волосы назад, выпрямилась, сунула руку в карман своих коротких джинсов, повернулась к стеклянной двери и стала причесываться.

Рулль заплатил за свою колу и пересек улицу. Проститутка обернулась, увидела, что он к ней подходит, спустилась, стуча каблуками, вниз по лестнице и пустила в ход свою подержанную улыбку.

— Нет, меня совсем не удивляет, что ты идешь на исповедь, — сказал Клаусен. — Ты знаешь так же хорошо, как и я, что нет ничего более страшного в жизни, чем лишиться божьей милости.

Камрады, мы видели мир большой,

святые места и Париж ночной,

мы в море плевали, в синь за кормой,

у Ямайки душа уплыла с волной^[126], —

пел Макс слегка приглушенным, мощным баритоном. Полбутылки, подумал Шанко. Больше он не выпил. Можно еще рискнуть.

Он встал, приложил голову к двери вагончика и постучал.

Рулль плелся к ней, засунув руки еще глубже в карманы куртки, опустив голову; он видел только нижнюю ступеньку лестницы, на которой стояли в туфлях шоколадного цвета на высоких и тонких, как лезвие кинжала, каблуках белые ноги проститутки, без чулок, левая была согнута в коленке и отставлена под углом к правой; ступенька приблизилась к Руллю, зеленая, диабазовая, выщербленная ступенька, полная окурков; Рулль увидел черную волосатую родинку на икре отставленной в сторону ноги; он попытался идти быстрее, но шел еще медленнее, зажав в губах погасшую сигарету, холодную и горькую; Рулль скользнул через край воронки в середину водоворота, что-то тяжело и мягко закружилось в его теле, он сбоку придвинулся к поросшим черными волосами ногам, ощутил острый запах окурков, духов, пота и пудры, в его сознание проник голос проститутки:

— Пойдешь со мной?

Затемин положил руки на багажник велосипеда Клаусена и сказал:

— Ты можешь мне коротко сформулировать различие между коммунизмом и христианством?

— Христианин думает: «Все мое — твое!» Коммунист: «Все твое — мое!»

— Тебе хотелось бы, чтобы они так думали? — сказал Затемин и засмеялся.

— Это не моя формулировка. Я слышал ее от патера Нейгауза.

— А капиталист думает: «Все твое — мое, а до моего тебе дела нет!» — сказал Затемин.

— Это ты сам придумал?

— Конечно!

— Капиталиста, к которому относится твоя фраза, сегодня вообще не существует!

— Где?

— Здесь у нас.

— Фраза третья спорна, — сказал Затемин. — Как и вторая. Полуправда, полуложь. Насквозь лжива только одна твоя фраза — первая.

— Первая? Почему?

— Если бы она была правильна, Пий, тогда ни вторая, ни третья не могли бы быть сказаны.

— Ты понимаешь эту мысль ложно. Это заповедь…

— Христианина, к которому она относится, больше не существует.

Клаусен поставил свой велосипед на стоянку возле церкви святого Антония.

— И все же ты идешь к исповеди, — сказал он.

Затемин посмотрел на него удивленно.

— Извини! — сказал Клаусен и пропустил Затемина вперед.

Они опустили руки в сосуд со святой водой.

Пение прекратилось.

Шанко постучал еще раз и тут же быстро отскочил на три шага назад. Дверь распахнулась от пинка. Макс, большой и спокойный, стоял на пороге.

— How much is it?^[127]

— Хэлло, Джимми! — сказала проститутка, бросила на Рулля быстрый и холодный взгляд, спустилась, покачиваясь, с последней ступеньки и повисла у него на руке.

— Twenty marks for you, darling! Right?

— Yes.

— But without extravagances, you understand?

— Yes.

— Come on, baby!^[128]

Рулль мелкой рысцой трусил рядом с ней, взбешенный от сознания, что стыдится; повернуть назад он стыдился тоже.

— Благословите меня, святой отец. Я согрешил.