— Не он виноват в том, как сложилась его жизнь, — сказал Грёневольд. — Вы когда-нибудь видели бунтаря, вышедшего из благополучной семьи? Некоторые большие, настоящие революционеры — да, но мелкие анархисты…

Криспенховен посмотрел на часы над стойкой бара.

— Мне пора, — сказал он. — Жена пошла на лекцию в кружок святой Гедвиги. Вернется около половины десятого.

— Я вас провожу немного, — сказал Грёневольд. — А вы, Виолат?

— Я еще часок посижу!

— Спасибо за беседу, сказал Грёневольд и взял свое пальто.

Виолат дошел с ними до музыкального автомата и поставил пластинку Брассанса.

…Шанко сказал:

— Когда ты, наконец, организуешь группу?

— Еще не время.

— Не время! Ручаюсь, что шесть-семь человек из нашего класса согласятся вступить.

— Ни один, кроме нас с тобой.

— Слушай, вот уже пять месяцев, как мы суем им в портфели «Молодое поколение». Каждый может догадаться, откуда этот товар…

— Но ведь толком-то никто не знает, или ты думаешь…

— Нет, конечно, нет! Во всяком случае, они не болтают.

— Ну и?..

— И все-таки читают статьи.

— Ну и?..

— Ну и? Эти статьи оказывают свое действие, будь уверен! Не все, может быть, и не на всех, но на некоторых. Подумай об Анти, Джонни, Чарли, Трепле, Капоне, Фавне…

— Какие же ты делаешь из этого выводы?

— Выводы? Эти шестеро созрели. И еще несколько человек.

— Неверно. Держать язык за зубами — вовсе еще не значит действовать.

— Но уже близко к этому.

— Неверно. Почему они не болтают?

— Да потому, что они чувствуют, откуда ветер дует, и не хотят плестись в хвосте.

— Так же, как ты?

— Ясное дело.

Затемин с минуту пристально и с неприязненным интересом смотрел на Шанко. Потом равнодушно отвернулся.

— Это могло бы относиться только к Курафейскому и Тицу, — сказал он. — Если бы это было так! На самом деле все обстоит по-другому. Анти не треплется, потому что мы делаем кое-что, направленное против господствующего теперь порядка. Анти вместе с нами против этого порядка; но он не пойдет вместе с нами за наш порядок — социалистический.

— Но Капоне!

— Тиц унюхал вестерн, вестерн с дикого Запада; у него криминалистический, а вовсе не политический интерес к делу. Оба они нам не подходят.

— Ну, может, ты и прав, — угрюмо сказал Шанко, — тогда все-таки остаются Трепло, Джонни, Пигаль, Фавн и…

— У Муля только один trend^[72] — джаз! Джаз — это новый опиум для полузрелых, для половины «молодого поколения» на Западе. Поэтому как противники они отпадают, но и как сторонники — тоже. Что касается Мицката, тут ты, пожалуй, не совсем не прав…

— Наконец-то!

— Но если мы его привлечем, то кого мы привлечем в его лице?

— С Джонни все в порядке.

— Неверно. С Мицкатом совсем не все в порядке. У него дома — сущий ад. Отец пьет, а мамаша — не в своем уме. Поэтому он и мечется, как жеребенок, застигнутый бурей, и ищет себе теплое стойло. Мицкат для нас пустое место: он не собирается начать борьбу, он хочет ее кончить.

— Черт побери, если все эти ребята для тебя недостаточно хороши, кто же тогда для тебя хорош?

— Самые лучшие: Адлум, Рулль, Клаусен…

— Клаусен — Пий?

— Клаусен, Петри…

— Из этих тебе не подцепить ни одного, даю голову на отсечение, за исключением, может быть, Фавна.

— А почему?

— Потому что они живут в тепле и холе.

— Чушь!

— А ты знаешь другую причину? — обиженно спросил Шанко.

— Да! У них действительно еще есть что-то вроде семьи. Но Клаусен католик, католик до мозга костей. А это уже кое-что, товарищ Шанко.

— Поповское охвостье.

— Ну, это довольно примитивный ход, — резко сказал Затемин. — Так мы далеко не уйдем. Кто недооценивает своего противника, тот проиграл сражение еще до первого выстрела. Заполучить Адлума ничуть не легче. Это протестантский вариант Клаусена. Более искренний, но по существу такой же консервативный, чувствует себя так же прочно и со всем согласен.

— Ну, тогда Пигаль. Этот верит, что из фунта говядины можно сварить отличный суп, если налить поменьше воды. Вот и все его убеждения.

— Возможно. Но Петри тоже врос в определенный порядок. И даже если у этого порядка нет будущего, пока что он все-таки существует; порядок этот не прочный, но затверделый, не гибкий, но неприступный: это армейская иерархия.

— Его отец служит в бундесвере и опять полковник. Прусская свинья!

— Стоп! Может быть, семья Петри держится за этот порядок не потому, что папаша Петри служит в бундесвере, а наоборот: папаша Петри — полковник бундесвера, потому что все Петри, одно поколение за другим, не вылезали из серо-зеленого корсета.

— Допустим. Только все это дохлые диалектические трюки, которым тебя там обучили.

— Пожалуйста, опровергни, — сказал Затемин и скрестил на груди руки.

— Во всяком случае, ты же сам признаешь, что ни к кому из них тебе не подступиться.

— К сожалению, да. Это элита.

— Мы к ней не принадлежим, — сказал Шанко, ухмыляясь.

— Вместо того чтобы иметь дело с элитой, мы вынуждены снова обращаться к продажным индейцам.

— Как это понимать?

— У Рулля есть два качества, которые могли бы склонить его на нашу сторону: он недоволен и он способен воодушевляться.

— Фавн от нас не уйдет! На этот счет можешь мне лекцию не читать.

— Я сказал, что у Рулля есть два качества, которые могли бы склонить его на нашу сторону; но у него есть еще два качества, из-за которых нам с ним будет трудно. Он мыслит слишком конкретно и не способен заглядывать далеко вперед. К тому же в нем много сострадания! По сути дела, он тоже христианин. Христианин вне церкви.

— Тебе все чудятся призраки, христианские призраки!

— Эти «христианские призраки» — самые серьезные противники, какие у нас только есть в Европе. Точнее, могли бы быть таковыми, если бы они свое учение принимали всерьез. Но истинно верующие — это мы.

— И как ты намерен поступить с еретиками?

— Обратить их в свою веру.

— С помощью серпа и молота.

— Эта фаза уже прошла. В современных условиях надо применять психологические методы, а именно: выдержка, постоянное подстегивание, готовность ко всему.

— Здорово ты это вызубрил. Но попробуй-ка эти методы применить! С Фавном, например, этот номер не пройдет. Мягким подходом мы ничего не добьемся.

— С Руллем я поговорю сам, с глазу на глаз. Тем временем наши операции должны развиваться.

— Что у тебя намечено на сегодня?

— Не ори так.

— Почему мы встречаемся здесь, а не в другом месте?

— Потому что здесь мы вне подозрений.

— Не понимаю.

— О господи!

— Слушай, брось-ка ты эту свою дурацкую иронию — кому ты только подражаешь? А не то будь здоров! — возись со своим хламом сам.

— Вот уж не собираюсь. У меня кое-что есть для тебя.

— Что?

— Сперва один вопрос, которого я не могу решить сам.

— Давай, выкладывай!

— Кому из учителей мы подсунем сегодня?..

— Старик, ты хочешь учителям…

— Не всем. Таким, которым все-таки стоит.

— Ты что, рехнулся?

— Номер один — Ребе. Может быть, я вручу ему материал лично.

— Потрясающе!

— Макаренко, «Флаги на башнях». Классическое произведение педагогики. Кроме шуток. Только на свободном Западе его по случайности замалчивают. Может, ты думаешь, что по этой причине Ребе воздержится читать классическое произведение педагогики?

— Никогда!

— Итак, номер один: Ребе.

— Слушай, но ведь он тебя спросит, откуда ты взял…

— Это классическое произведение педагогики.

— Допустим. Значит, откуда ты взял это классическое произведение педагогики?

— Разумеется, из так называемой ГДР. На титульном листе ведь названо издательство.

— А каким образом?

— Привез, когда ездил в гости к отцу. Специально для Ребе.

— Выпьем за это еще порцию джинджера^[73], — сказал Шанко.