— А номер два? — спросил Затемин.

— Буйвол, по-моему!

— Буйвол? Бессмысленно. Этому все безразлично. Даже перспектива стать заслуженным учителем.

— Риклинг?

— Профессиональный склочник. В первом, втором, третьем, четвертом и пятом рейхе. Его можно использовать только как агитатора, не ведающего, за что он агитирует. Дальше.

— Факир.

— Уже записан. Если бы мы могли предложить этому типу теплое местечко на той стороне, видное положение, да еще побольше рубликов и поменьше работы, то в первый же вечер он бы уже болтал по телевидению, да еще так бы лез из кожи вон, что Шницлеру^[74] пришлось бы его сдерживать. Одно только в нем плохо — и это делает его неинтересным: он пуст, как погремушка.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок!

— Вот именно с паршивой! Кто следующий?

— Пижон.

— Наконец-то. Красным он, правда, не станет, разве что розовым — он и в те времена был только бежевым. Но если мы найдем к нему подход, а потом сделаем ему соответствующую прививку, то он начнет заливать — только держись! И еще будет думать, что все это очень шикарно. Ergo^[75]: Немитц получит сегодня вечером первый подарок с Востока.

Шанко был в восторге.

— Я согласен. Кто еще у нас в списке?

— Старые клиенты. Капля долбит камень.

— Особых операций не будет?

— Когда ты сможешь опять воспользоваться гектографом?

— В субботу.

— Порядок. Сто экземпляров.

— Только и всего?

— Пока хватит. Мы не будем разбрасывать их налево и направо. Прямое попадание для нас важнее всего.

— Текст у тебя уже есть?

— Один есть, но он мне не нравится. Оголтелая красная пропаганда — с барабанным боем.

— Так ведь это и нужно. Что ж ты хочешь еще?

— В ближайшее время мы не будем вести пропаганду в пользу Панкова^[76].

— А что же?

— Пойдут тексты против Бонна.

Шанко презрительно передернул плечами.

— Что ты от этого ждешь? Ведь все, что мы можем сказать насчет Бонна, давно известно.

— Никакой травли. Корректные тексты, направленные против грязных махинаций. К счастью, последних имеется достаточное количество — бог знает почему. Я от этого жду большего, чем от всяких красных уток.

— А я нет.

— Один экземпляр поместим в «Черной доске».

— В школьной газете?

— Да. В той колонке, где футбольные репортажи.

— Будет сделано, комиссар.

— Заткнись! Шифровальный ключ еще у тебя?

— Держу его, между прочим, и в голове тоже.

— Хорошо. Тогда отдай его мне.

— Завтра.

— Но не в школе.

— О’кэй. Во время ближайшего тамтама.

— Еще одно: я устраиваю вечеринку.

— Кто участвует?

— Адлум, Рулль, Курафейский, Мицкат, Клаусен, Петри, Лумда, Лепан, Фарвик.

— Без дам?

— Без.

— Соус без жаркого!

— Устроим что-то вроде концерта: Арт Блэйки, Рэй Чарлз. Два-три стихотворения Евтушенко. Потом я покажу цветные диапозитивы из Хельсинки и втяну их в дискуссию о мирном договоре. Конечно, только о самых притягательных его пунктах! Ты возьмешь на себя магнитофон.

— А ты не переоцениваешь свои силы — один против всей этой компании?

— Видишь ли, во всем, что касается Востока, ты окажешься прав на девяносто процентов, если учтешь, что люди здесь отнюдь не перегружены фактическими знаниями. Просто жутко, до чего они мало знают! В первый месяц я думал, что это тактика, ловушка. Да, ловушка, вроде тех, что устраивали пимпфы^[77] в сорок пятом, на последних рубежах против танков «шерман». Всего пять минут — три минуты они веселились, а за две их давили.

— Как дела с надписями на стенах?

— А разве все это еще не засохло? Ладно, я согласен, если ты предложишь броский лозунг.

— Я ведь тебе уже говорил: давай сыграем шутку и напишем на газовом котле возле школы: «Евреи, добро пожаловать!»

— Njet.

— Почему нет? Самое главное ведь, чтобы началась заваруха. Я уверен — в центральном совете это одобрят.

— Я, к сожалению, тоже. И все-таки я против.

— Тогда я напишу это на свой страх и риск.

— Этого ты не сделаешь, Шанко. Здесь решаю…

— Смотри-ка, наверху, на капитанском мостике, сидят Ребе, Попс и Брассанс.

Затемин спокойно обернулся и вежливо поклонился учителям. Шанко только осклабился.

В эту минуту в кафетерий вошел Рулль и громко сказал:

— Эй вы, комсомольцы! Скоро ли колокольный звон возвестит о революции?

— До этого тебе придется поприветствовать своих учителей.

Затемин прижал большой палец к краю стола и указал им наверх. Рулль обернулся, увидел, что Грёневольд и Криспенховен встали, и поздоровался.

— Давно вы тут сидите? — спросил он у Шанко.

— Так примерно с девяти. Впрочем, я ухожу. Всего!

— Всего!

Рулль заказал себе бутылку кока-колы, выпил ее залпом, положил руки на стол, а голову на руки и сказал:

— Зачем вы, собственно, это делаете?

— Что «это»?

— Думаешь, я дурак?

— Что мы делаем? — спросил Затемин.

— Ну, тогда ничего.

Шанко все еще стоял возле стола. Он посмотрел на свои наручные часы.

— Самое время, — сказал он, но не уходил.

— Когда тебе на допризывный медосмотр? — спросил Рулль.

Затемин посмотрел на Шанко.

— Наверное, в мае.

— Почему ты мне ничего об этом не сказал? — спросил Затемин.

— Я как раз хотел с тобой поговорить. Кроме того, я все равно не явлюсь. Из принципа.

— Явишься, конечно.

Шанко опять сел.

— Ты и не подумаешь не являться, понял?

Шанко ничего не ответил.

— Да это вообще не так просто, — угрюмо сказал Рулль.

— Почему? Конституция, статья четвертая.

Рулль сунул кулаки в карманы своих манчестеров.

— Вольбринка знаешь?

— Этого набожного, из ХСМЛ?^[78]

— Они здорово с ним расправились.

— Расскажи, — сказал Затемин. — Это меня интересует.

— Существует нечто вроде суда, перед которым ты должен предстать. Вот. И потом тебя спрашивают, почему ты не «готов к обороне». Так это у них называется. Или они спрашивают: «Вы только против бундесвера или против всякой армии вообще?»

— Что бы ты ответил, Шанко? — спросил Затемин.

— Что я против бундесвера.

— Идиот! Дальше, Фавн.

— Так вот, все дело в том, чтобы объяснить этим типам, что тебе подсказывает совесть. Это совсем не так просто.

— А ты что собираешься делать? — спросил Затемин.

— Я должен призываться только в будущем году.

— И что тогда?

— Не знаю еще. Есть и «за» и «против».

— Какие же «против»? — спросил Затемин.

— Не хочу стрелять в людей.

— В бундесвере в людей стрелять не нужно — только в картонные мишени!

— Зачем же они выглядят как люди?

Затемин улыбнулся.

Рулль открыл застежку-«молнию» на своей куртке и достал из-за пазухи пачку карточек.

— Какого вы мнения об этом? — хмуро спросил он.

Затемин внимательно прочел цитату.

— Афоризмы, — сказал он. — Очень хорошие афоризмы.

— И только?

— Может быть, и не только для их авторов. Но они ничего не меняют. До Брехта писатели изображали мир — каждый по-своему. После Брехта в счет идут только те писатели, которые помогают изменять мир.

— Против этого можно было бы многое возразить.

Шанко пробежал глазами карточки и отдал их Руллю.

— Если у тебя в одном кармане «Фауст», а в другом — револьвер, — сказал он, — тогда ты твердо стоишь на земле.

— Афоризмы, — сказал Затемин. — С одной стороны — высокие помыслы, с другой — револьверная романтика.

Шанко опять встал.

— Теперь я сматываюсь, — сказал он и взял портфель Затемина.

— Не забудь завтра принести мои тетради! — крикнул Затемин ему вслед.

Рулль погасил недокуренную сигарету.

— По-моему, это гнусно, — сказал он.

— Что?

— А вот это, например.

— Что?

— Слушай, этого бедолагу Дина ты посылаешь разносить ваш материал, а сам сидишь здесь и изображаешь из себя телевизионного босса.