— Его отец сказал, что господин Грёневольд еврей, — пояснил Муль.

— Ну и что же? Если для тебя, Гукке, это такая важная проблема, то лучше всего тебе поговорить об этом с самим господином Грёневольдом! Я уверен — у него найдется что сказать тебе по этому поводу! Шанко!

— Меня гораздо больше интересует, почему в биографии, которую мы пишем на немецком, надо указывать еще профессию отца!

— Консервативный капитализм! — сказал Затемин.

Виолат трижды постучал по кафедре шариковой ручкой.

— Ну, когда мы знаем, из какой семьи вышел человек, это нам все-таки кое-что дает.

— Неужели вы действительно думаете, господин Виолат, что из так называемого добропорядочного буржуазного дома всегда выходят более стоящие люди, чем из общежитий пролетариев?

— Нет, Затемин, этого я, конечно, не думаю. Ну вот, мы с вами уже почти что влезли в политическую дискуссию! Почему же вы не спросили обо всем этом у доктора Немитца?

— Ему некогда, он должен читать свою «АДЦ»! — сказал Рулль.

— Silence, mes amis, silence!^[38]

— Здесь вообще можно разговаривать только с тремя учителями, — сказал Рулль. — Для остальных мы всего только материал!

— Merde!^[39] — четко произнес Курафейский и продолжал дальше вырезать на крышке стола свои инициалы.

Виолат спустился с кафедры.

— Fini!^[40] Дебаты окончены! — коротко сказал он. — А ты, Рулль, и также Курафейский, Шанко, Затемин, Мицкат и прочие, вы все-таки еще подумайте, верно ли то, что вы здесь говорили насчет материала и т. д. Несправедливыми могут быть не только учителя! Так. Сегодня я принес вам несколько пластинок…

В дверь тихонько постучали.

Стуча каблучками, вошла фрейлейн Хробок, залилась краской и сказала:

— Извините, пожалуйста…

Класс встал, как один человек.

— …дело в том, что получено срочное распоряжение правительства — представить данные о выборе профессии!

— Садитесь! — сказал Виолат и с минуту изучал анкету.

— Мицкат, не таращь глаза, как сова! Присядьте, пожалуйста, на минутку, фрейлейн Хробок! Да, вот сюда, за кафедру! Так. Теперь пусть каждый из вас четко и ясно скажет мне, чем он собирается заниматься после пасхи. Я буду записывать, в алфавитном порядке: Адлум?

— Работа по социальному обеспечению.

— Клаусен?

— Миссионер.

— Скушай еще ложечку у доброго миссионера, Лумумба! — пропищал Мицкат.

— Перестань кривляться, Мицкат, не то получишь затрещину! Фариан?

— Полиция.

— Фарвик?

— Школа прикладного искусства.

— Фейгеншпан?

— Бундесвер.

— Хельфант?

— Книготорговец.

— Гукке?

— Автомеханик.

— Курафейский?

— Clochard^[41].

— Ребята, ну не валяйте же дурака! Вы доведете меня до того, что я перестану быть учителем и стану долбилой.

— Честное слово, господин Виолат, я бы охотнее всего стал clochard’oм.

— А чем ты будешь en rèalitè?^[42]

— Банковским служащим, — сдался Курафейский.

Фрейлейн Хробок взглянула на свои наручные часы и откинула со лба челку.

— Лабус?

— Магистрат.

— Лепан?

— Городская больничная касса.

— Михалек?

— Инженер-электрик.

— Мицкат?

— Торговое училище.

— Муль?

— Гимназия.

— Нусбаум?

— Сапожник-ортопед.

Фрейлейн Хробок вдруг рассмеялась на неожиданно низких нотах и поспешно прикрыла рот ладонью.

— Петри?

— Бундесвер.

— Ремхельд?

— Продавец. В магазине у родителей.

— Рулль?

— Еще не знаю.

— За месяц до окончания? Ты что, еще не нашел себе места?

— Место есть.

— Так что же?

— Я еще не знаю, пойду ли я туда.

— Куда именно?

— На машиностроительный завод.

— Верный кусок хлеба! Это отец нашел для тебя, так ведь?

— Да.

— Ну, а ты кем хочешь быть?

— Учителем, — сказал Рулль.

Виолат покачал головой.

— Подумай хорошенько, — сказал он. — Я бы теперь не пошел в учителя.

— Долбила.

— Родился, ушел на каникулы и умер!

Фрейлейн Хробок снова засмеялась.

— Silence! — крикнул Виолат.

— Пока напишем «механик». D’accord^[43], Рулль?

— А может быть, я вообще не буду ни тем, ни другим, — пробормотал Рулль.

— Ну ладно. Затемин?

— Редактор.

— Шанко?

— Инженер-строитель.

— Тиц?

— Его нет.

— Кто-нибудь знает, кем он хочет стать?

— Сборщиком конского навоза на автостраде!

Виолат решительно направился к Мицкату, но не мог удержаться от смеха и сказал:

— Возьмешь на себя протокол сегодняшнего урока — не меньше трех страниц, понял?

— Pardon, oui!^[44]

— Тиц хочет в уголовную полицию, — сообщил Адлум.

Виолат пополнил статистику недостающими сведениями и отдал фрейлейн Хробок. Класс поднялся вместе с ней.

— Asseyez-vous, filous!^[45]

Фрейлейн Хробок выплыла из класса.

Мицкат поглядел ей вслед и хотел что-то сказать, но, встретив взгляд Виолата, ограничился ухмылкой знатока.

Виолат с минуту смотрел в окно.

— Вы требуете, чтобы с вами прилично обращались, — сказал он, стоя вполоборота к классу. — Тогда извольте вести себя соответственно. Мицкат, включи проигрыватель! Сегодня мы займемся французскими chansons. Что мы понимаем под словом chanson?

…он должен был дать Мицкату по морде. Но мосье Брассанс не способен на крутые меры, слишком мягок. Смешно: старики непробиваемы как танк, а те, что помоложе, сразу раскисают, стоит нашему брату только пикнуть. Что-то неладно — и у тех и у других. Одни ничего не понимают, другие — все. Может быть, причина в этом. Муль опять поддел его на удочку и валяет дурака. Неужели тот ничего не замечает? Никогда не поверю. Ведь он малый умный. И тем не менее он глотает все, любую наживку. Рулль не треплется. И Анти — тоже нет. Они говорят, что думают. Вот безмозглые! Здорово мне повезло, что я взял себе в отцы Адлума-старшего. Он тоже все понимает, но не киснет, а твердо стоит на своем и всегда знает, на что решиться. Во время этой их идиотской войны, которая меня ни капельки не интересует, он нисколько не утратил способности к суждению. Все здешние учителя где-то остановились в своем развитии. Гнуц, Випенкатен, Риклинг и Годелунд — в 1918 году. Хюбенталь, Нонненрот и Матушат — в 1945-м. В субботу вечером мы с господином Адлумом-старшим опять отправимся в «Гильду»! Он совсем отпустил вожжи. А ведь я мог бы пойти по плохой дорожке! Но не пошел. Доверие облагораживает! А вера в себя подстегивает. Правда ли, что Грёневольд еврей? Мне это безразлично. Но тогда ему следовало бы преподавать здесь что угодно — только не историю. Надо потолковать об этом с моим стариком. На него самого донес еврей-капо за то, что он, когда ехал в отпуск с фронта, бросил из вагона пачку сигарет в колонну заключенных какого-то концлагеря! Это было, кажется, в Польше. У Дина вообще нет отца. Поэтому он так злится из-за автобиографии. А учителишки ничего не замечают. Его мамаша работала санитаркой. Может быть, она еще и в лапы к русским попала. Так или иначе, его здорово заносит влево. Исключительно из духа противоречия. Вот Лумумба — фанатик. Я думаю, он добьется своего и уедет туда. И пусть! Я не знаю ни одного человека из наших мест, который захотел бы туда вернуться. А вот здесь, на Западе, все еще попадаются чокнутые красные крикуны. Фавн опять психует по поводу учителей. Он принимает их чересчур всерьез: это просто функционеры профсоюза «Наука и воспитание». И несколько унтеров от педагогики. И несостоявшихся художников. И два-три неудачника, выбитые из колеи войной. Как этот мосье Виолат. Виолат терпеливо сносит все, что бы с ним ни проделывали. Интересно, он хоть к чему-нибудь еще относится серьезно? К себе самому наверняка нет. Все понимать и при этом сохранить точку зрения — этот несложный фокус ему не под силу…