— Аналогичный случай в моем секторе.

— Вы позволите мне взять эту фотографию? — спросил Криспенховен. — Я хотел бы побеседовать с парнем.

— Ради бога — если вы находите это целесообразным, вы же классный руководитель.

— Побеседовать с парнем! — ворчал Випенкатен. — Вот увидите, к чему приведет вся эта мягкотелость.

В дверь настойчиво постучали.

— Это шеф! — сказал Криспенховен. — Он хотел нам что-то сообщить.

Директор Гнуц обошел вокруг стола и каждому из присутствующих пожал руку — крепко, до боли. Затем он сел в кресло во главе стола, которое пустовало в ожидании директора — длинный, худой, изможденный желудочной болезнью.

— Господа! Завтра к нам прибывает новый коллега — преподаватель английского языка и истории господин Йоттгримм. Я позволю себе сказать, что мы сделали удачный выбор. Капитан-лейтенант, с высшим образованием, — подчеркивая это, я отнюдь не хочу ущемить коллег, которые пришли к нам из начальной школы и, так сказать, выбились из низов. Мы рады каждому, кто исполняет свои обязанности с воодушевлением, преданностью и от всего сердца. Я хотел только сказать: у нашего нового коллеги превосходная репутация! А что касается его педагогических возможностей, то здесь я мог бы уже высказать свое суждение — ведь мы с ним ведем один и тот же предмет, — при первом знакомстве он произвел наилучшее впечатление! В полном смысле слова. Полагаю, я не встречу возражений с вашей стороны, если предложу, чтобы мы собрались здесь завтра после пятого урока как бы для введения его в должность. Нам нужно еще обсудить кое-какие вопросы нашего школьного распорядка — это можно объединить. Да, коллега Матцольф?

— Я позволю себе спросить — что, наш уважаемый коллега католик или евангелического вероисповедания?

— Евангелического. Но какое это имеет значение? Ведь вряд ли у вас, уважаемый коллега, сложилось впечатление, что при моей системе пропорция…

— Я только позволил себе спросить, господин директор. Благодарю вас!

— Странно! Ну что ж, теперь снова за работу! Всего доброго, господа! — Директор Гнуц четким и гневным шагом покинул учительскую, не закрыв за собою дверь.

— У меня есть для тебя новый анекдот про Эйхмана! — сказал Михалек.

— Это будет номер семьдесят восемь. Когда у меня наберется сотня, папаша купит мне самый маленький японский транзистор, четыре диапазона.

Муль вытащил из кармана джинсов записную книжку.

— Валяй!

— Эйхман пришел к апостолу Петру…

— Во-от такая борода, — проворчал Муль.

— Знаю другой: Эйхман перед повешением принял еврейство.

— Зачем?

— Затем, чтобы на виселице по крайней мере болтался еврей!

— Сила.

Муль записал.

— Еще один?

— Еще два. Что я буду с этого иметь?

— Три гвоздика.

— Четыре!

— О’кэй!

— В своей будущей жизни Эйхман должен стать генеральным секретарем Организации Объединенных Наций.

— Почему?

— Кроме него, никто не сможет решить проблему беженцев!

— Крепко.

— Что общего между Эйхманом и Иисусом Христом?

— По-моему, этот у нас уже есть, — сказал Муль. — Сейчас посмотрю!

Чтобы не прогадать, он дал Михалеку пока только две сигареты.

…мне бы их заботы. Педагогическое лицемерие. Нет, пожалуй, еще хуже: искренняя убежденность. Гораздо хуже! Но в одном им надо отдать справедливость: у них есть точка зрения. А у меня нет. Утратил в возрасте двадцати лет. Оберюнгбаннфюрер Виолат. В России. И окончательно на Кубани, у предмостного укрепления. Anno diaboli 1943^[34]. Те залегли высоко — мы карабкались, как на учениях в казарменном дворе. В шесть-семь заходов. Но они стреляли все снова и снова, когда ты этого уже не ждал. И вот кончились патроны. Или пулемет заклинило. Жарко пришлось. Но позицию мы не сдали! Дрались до последнего человека. По твоему приказу, обер-лейтенант Виолат! Последний человек уцелел, и это был ты. Новенький дослужился до капитан-лейтенанта. Наверное, вступит в кружок ветеранов. У них тоже есть точка зрения. Сегодня ночью я опять утопил весь дом в слезах. Как сказал министр: «Старый дурак — не может удержать слезы и не спит по ночам, когда думает о Хиросиме!» Про кого же он это сказал? Про Альберта Швейцера или Отто Гана? С меня хватит Кубани. До последнего человека, обер-лейтенант Виолат! Я так и не смог через это перешагнуть. Слишком ты мягок, обер-лейтенант Виолат! Спустя восемнадцать лет твой проклятый долг и обязанность — окончательно списать войну со счета. И маршировать дальше. Нет, только не это! Значит, быстро включиться в восстановление. Мы никогда не сдаемся. Вперед по могилам! Кроме того, у нас есть точка зрения, есть убежденность. Есть у Хюбенталя, у Випенкатена, у Годелунда, у Матушата, у Гнуца — этого Дуболома. У Нонненрота точки зрения нет. Почему же, есть — наплевизм. Тоже ведь точка зрения. Его точка зрения — не иметь точки зрения. А Криспенховен? Этот уволен вчистую. Видно по нему. Пал и воскрес. В России лежит под землей, здесь же только на побывке. На пасхальные каникулы опять поеду в Париж. Один. Нечего сказать, счастливый брак!

Rue Abukir: chez Akli. «Fais la terrasse! Comment ça va, mon cher?» — «Ah, il marche encore, mon copain!» — «Qu’est-ce-que tu bois? Du rouge?» — «Mais oui, toujours, toujours!» — «Allez, le grand Rouge. Lentement, lentement! Tu bois comme un trou! J’ai un nouveau disque — ah, voilà mon ami pour la vie: Georges Brassens. L’artiste! Ecoute! C’est magnifique:

…mais bêtement

même en orage

les routes vont

vers des pays…

— Bonjours, messieurs!

— Bonjours, monsieur Violat!

— Asseyez-vous! Commencez à lire, Adlum!^[35]

— Материал последнего урока: «Une esquisse biographique»^[36].

На перемене наш товарищ Клаусен выписал на доску из учебника полную биографию одного человека. Мосье Виолат велел стереть имя этого человека, дату его рождения, адрес, данные о родителях, избранную им профессию и так далее и вписать соответствующие данные трех наших учеников. На следующий, то есть сегодняшний, урок мы получили задание написать une esquisse biographique про самого себя и сдать его преподавателю, переписав начисто на листе формата ДИН А-4. Клаусену поручено собрать работы.

— C’est tout, mon cher?

— C’est tout, monsieur Violât!

— Très court, n’est-ce pas, mon ami?

— Je regrette, monsieur Violât!

— Quant à moi: je l’espère, je l’espère!^[37] Курафейский?

— В биографии, которую мы писали на уроках немецкого, требуется указать вероисповедание. Зачем?

— Не обязательно. Но так принято. Зачем, спрашивается? Клаусен!

— Я полагаю, что от католического предприятия нельзя требовать, чтобы оно приняло на работу ученика евангелического вероисповедания, если оно может взять не менее способного католика! И наоборот, конечно.

— Ого!

— Ты, как видно, другого мнения, Курафейский?

— Этого теперь не может себе позволить ни одно предприятие, — запротестовал Муль. — Теперь главное — качество работы.

— А ученики столь же редки, как девственницы! — добавил Мицкат.

Виолат три раза постучал по кафедре шариковой ручкой.

Слова попросил Затемин.

— Разве взгляды Клаусена на этот вопрос не противоречат конституции? Никто не должен терпеть ущерба по причине своего вероисповедания или расовой принадлежности — ведь так, кажется, там сказано!

— Я разделяю твое мнение, Затемин, но я не преподаватель истории!

— А к какой расе и какой церкви, собственно говоря, принадлежит господин Грёневольд? — спросил Гукке.

— Господин Грёневольд евангелического вероисповедания. Ты же это знаешь, Гукке!

— Да, но я слышал…

— Что?

— Я бы не хотел говорить это при всех.